Николай стал ходить в физиотерапевтический кабинет. Маленькая, черненькая, почти совсем глухая от контузии, но живая и проворная, несмотря на свои пятьдесят лет, сестра-татарка, которую все звали просто Бариат, потому что никто не мог запомнить ее отчества — Бадрутдиновна, — делала ему диатермию и гальванизацию и восторгалась его аккуратностью. Николай приходил ежедневно в точно назначенный час и терпеливо сидел на своей скамеечке, обложенный мешочками с песком. Он даже находил какое-то удовлетворение и успокоение в этих ежедневных хождениях к Бариат. Хоть и скучно, но все-таки как-то приближает выписку, приближает фронт.

Сергей так и не появлялся — очевидно, опять куда-то уехал. Один из двух язвенников выписался. На его место, как раз рядом с Николаем, лег пожилой полковник с трофической язвой на ноге. Он был ворчлив, подолгу и еще подробнее, чем остальные, говорил о своей болезни и не разрешал курить в палате. Николай стал еще реже в ней бывать и все чаще ходить в библиотеку — помогать симпатичной Анне Пантелеймоновне сортировать книги. Это было у него чем-то вроде партийной нагрузки, придуманной специально для него майором Касаткиным, считавшим, что этим самым он убивает двух зайцев — с одной стороны, усиливает, так сказать, партийное ядро библиотеки, а с другой — отвлекает «ран-больного» от иных, менее полезных занятий.

Как-то, придя в библиотеку перед самым ее закрытием, Николай застал Анну Пантелеймоновну завязывающей толстую стопку книг. Увидев Николая, она, слегка смущаясь, попросила его дотащить их до ворот.

— Там дочка будет ожидать, на территорию ее не пускают, а до ворот я сама не дотащу. Это все неходкие книги. Хочу завтра обменять в коллекторе на новые.

Николай охотно согласился. На полпути Анна Пантелеймоновна забеспокоилась, что ему тяжело их нести в одной руке, и предложила разделить пачку на две, чтобы и она могла что-нибудь нести. Николай рассмеялся:

— Я спортсмен, мамаша. Когда-то этой самой левой рукой двухпудовую гирю раз пятнадцать выжимал.

— Ну, смотрите, смотрите. А то я тоже физкультурница. При немцах на четвертый этаж два ведра таскала.

Они подошли к воротам. Кроме облокотившегося о перила часового, там никого не было.

— Вероятно, на лекциях задержалась, — сказала Анна Пантелеймоновна.

— А где ваша дочка учится?

— Не учится, а учит. Английский язык преподает. В Строительном институте, не как-нибудь.

Они немного постояли.

— А где вы живете, Анна Пантелеймоновна?

— В двух шагах. Вон за тем домом, видите? — Она указала рукой в сторону стадиона. — По тропинке только спуститься и сразу же налево.

Николай подхватил книги.

— Пошли.

— Что вы, что вы? — испугалась Анна Пантелеймоновна. — Вам неприятности потом будут.

— Чепуха, мамаша, я к ним привык.

Когда они дошли до запущенного четырехэтажного дома с какими-то облупившимися полуголыми старцами на фасаде, Николаю так вдруг не захотелось возвращаться в свою палату с нудным полковником, что он, даже не отказавшись из приличия, сразу согласился зайти попить чаю.

Они поднялись на четвертый этаж.

Таких комнат, как та, в которую он попал, Николай никогда еще не видел. Большая, почти квадратная, с большим окном и дверью на заросший виноградом балкон, залитая сейчас лучами заходящего солнца, она поражала невероятным количеством книг. Они были везде — на изогнувшихся под их тяжестью полках вдоль стен, на полках дивана, на подоконнике, но больше всего на полу, прикрытые какими-то ковриками и старыми одеялами. На свободных от полок кусках стен и на самих полках висели фотографии. Их было тоже очень много — какие-то мужчины и женщины в смешных туалетах, виды незнакомых городов, озер и гор. Над диваном висела небольшая, но сразу бросавшаяся в глаза картина — озеро или пруд и склонившиеся над ним тронутые осенью деревья.

Николай стал рассматривать фотографии. Чаще всего попадался мужчина с усами и в пенсне — очевидно, муж, подумал Николай, — и хорошенькая девочка с косичками и смеющимися глазами — вероятно, дочь. Потом выяснилось, что мужчина с усами вовсе не муж, а отец, а девочка с косичками — сама Анна Пантелеймоновна.

— А где ваш муж? — спросил Николай.

— Мой муж?

Анна Пантелеймоновна указала на маленькую выцветшую фотографию, висевшую над диваном. Подстриженный бобриком мужчина с ружьем в руках и дама, подпоясанная широким поясом, с перекинутым через плечо биноклем, стояли возле нагруженного тюками ослика.

— Это мы в Монголии. В тринадцатом году. Видите, какая я была тогда молоденькая. Ага… Явилась наконец.

В комнату быстро вошла очень похожая на Анну Пантелеймоновну в молодости стройная девушка, с бросающимися в глаза бронзово-рыжими, по-мужски подстриженными волосами. На ней была старенькая лыжная курточка, в руках военная полевая сумка.

— Ты где пропадала, а? Пришлось вот капитана нагружать. Сколько мы с вами там простояли, Митясов? Минут двадцать, вероятно.

— Ну вот и сочиняете. — Девушка бросила сумку на диван. — Мне часовой сказал, что вы и пяти минут не ждали. Так что не надо, пожалуйста. — Она прямо и с некоторым как будто любопытством посмотрела на Николая. — А вы, значит, тот самый капитан, который про войну и любовь не любит читать?

— Тот самый, — смутился Николай.

Анна Пантелеймоновна тоже смутилась.

— Ведь и ты не любишь про войну. — Она взглянула на Николая так, будто хотела его убедить, что ничего дурного нет в том, что он не любит читать какие-то там книги. — Валя сама в «Войне и мире» всю войну пропускает.

— Вот и не пропускаю. Там, где Пьер, не пропускаю.

— А где Андрей? — Анна Пантелеймоновна чуть-чуть улыбнулась.

— Где Андрей, пропускаю. Я его не люблю ни на войне, ни дома. — Она повернулась к Николаю. — Вы любите Андрея?

Николай замялся — он не читал «Войну и мир».

— Как вам сказать…

— А Николая Ростова?

— Ничего.

— А Пьера?

«Вот пристала», — подумал Николай и сказал, что Пьера любит, но вообще читал уже давно и многое забыл.

— Мать, завтра же дай ему первый том.

Потом пили чай, и Валя рассказывала про какого-то студента, который сдавал за другого и сдал, но не тому преподавателю, и в связи с этим произошло что-то очень смешное. Потом мать и дочь опять заспорили об Андрее и Пьере, и Николай, чтобы отвлечь их от этой опасной темы и переключить на что-нибудь более знакомое ему (в конце концов, нельзя же все время молчать), заговорил о появившемся сегодня в газетах сообщении о взятии Праги — предместья Варшавы. Но и здесь инициатива почти сразу же была выбита у него из рук. Обе женщины заспорили вдруг о варшавском восстании.

Спор длился довольно долго. Спорщицы взывали к Николаю, к его справедливости, к знанию военного дела, но достаточно было ему открыть рот, как