Наконец всех удалось выпроводить, и Николай с Петькой приступили к пилке. У них не очень-то получалось — пила все время заскакивала, оба обвиняли друг друга в неумении пилить. Когда пришла Валя, Николай прогнал Петьку учить уроки, взял пилу в правую руку. Дело пошло лучше, хотя руку приходилось все-таки привязывать бинтом к рукоятке пилы. Рука скоро уставала, и приходилось опять переходить на левую.

Валя раскраснелась, ее бронзово-рыжие волосы растрепались и падали на глаза, левая рука упиралась в плаху, а правая равномерно и с силой тянула к себе пилу.

— Вы хороший пильщик, — сказал Николай.

— Хороший, — согласилась Валя и ловко подхватила отвалившийся кусок плахи. — С непривычки только спина болит. — Она отбросила чурбак в сторону и посмотрела на форточку: — Какой дурак ее закрыл? Жарко…

Она легко вскочила на подоконник, открыла форточку, хотела соскочить на пол, но зацепилась юбкой за шпингалет.

— Вот черт! Единственная юбка. — Стоя на подоконнике, она наклонилась и пыталась отцепить юбку. — Ну, чего вы смотрите? Помогите.

Николай подошел. Валя стояла над ним, и от неудобного положения и досады лицо ее еще больше покраснело. Волосы почти совсем закрывали лицо, и видны были только зубы, которыми она прикусила нижнюю губу.

Николай отцепил юбку, потом, обхватив Валю левой рукой, снял ее с подоконника, но не сразу поставил на пол, а, крепко прижав к себе, донес до козел. Валя, чтобы не упасть, схватила его за шею.

— Эге, да вы совсем легонькая, — сказал Николай, смотря на нее снизу вверх.

— Пустите. — Валя обеими руками оттолкнула его голову.

Николай осторожно поставил ее на пол и улыбнулся. Валя не смотрела на него, она рассматривала порванное место юбки. Потом взяла пилу, тряхнула ею так, что она жалобно запела, потрогала пальцами зубцы и поставила в угол.

— Чего ж это вы, Валя?

— Хватит на сегодня, — не глядя, сказала она и быстро вышла из кухни.

Через полчаса собрались у Острогорских. Валерьян Сергеевич оседлал Муню. Поминутно всовывая в лампу бумажку и зажигая от нее гаснущую трубку, ничего не слушая, он доказывал Муне, что к Новому году война обязательно должна кончиться. Муня соглашался.

Валя вначале сидела молча, с безразличным видом ковыряя консервы. Анна Пантелеймоновна несколько раз на нее взглядывала, потом спросила, не случилось ли у нее что-нибудь на службе. Валя, сказав, что ничего, вдруг оживилась, налила себе и пытавшейся сопротивляться Бэллочке по полной рюмке наливки и стала громко и возбужденно о чем-то ей рассказывать. Бэллочка сонно кивала головой и отодвигала рюмку.

— Да, да, ей нельзя. — Муня отодвигал рюмку еще дальше. — Сейчас ей никак нельзя. Даже наливки нельзя.

По радио объявили: «Московское время двадцать два часа одиннадцать минут, передаем беседу…» Валя встала, выключила радио и, сказав «фу, как жарко», вышла на балкон.

В комнату постучался и вошел, смущенно поглаживая лысину, Никита Матвеевич.

— Моя старуха не у вас?

Яшка блеснул глазами.

— Давай, давай, старина.

Николай уступил место Никите Матвеевичу, постоял немного у дивана, перелистывая книгу, потом тоже вышел на балкон.

У Острогорских был большой, величиной почти с комнату, густо увитый виноградом балкон. Днем с него открывался прекрасный вид на Новое Строение, Сталинку и Голосеево. Сейчас же ничего этого не было видно — город маскировался, и только изредка, справа, проносились по Красноармейской автомашины с синими фарами. Где-то очень далеко, очевидно над Каневом или Трипольем, беззвучно вспыхивали зарницы. Недавно прошел дождик, и в воздухе пахло свежей землей и уже отцветающим табаком.

Валя стояла, опершись о перила, и узенький луч света, пробивавшийся сквозь маскировку, светлой полоской лежал на ее волосах и спине.

— Вам не холодно? — спросил Николай.

— Нет, хорошо, — не поворачивая головы, сказала Валя.

Николай закурил.

— Вас оштрафуют, — сказала Валя.

— Не оштрафуют. Я осторожно. Как на фронте.

Они помолчали.

— Вы знаете, о чем я думаю? — сказала Валя.

— Нет, не знаю. Откуда я могу знать?

— Ведь на фронт-то вы уже не попадете, Николай. А?

Она впервые назвала его Николаем, до сих пор она говорила всегда «Николай Иванович» или «товарищ капитан».

— Почему? — спросил Николай.

— Не знаю почему, но я так чувствую. А я никогда не обманываюсь, вы знаете? Никогда. Я знала, например, что не увижу отца, и знала, что увижу мать… Дайте мне потянуть, пока мать не глядит. — Она сделала несколько затяжек и закашлялась. — Отучилась, голова уже кружится… А вам хочется на фронт?

— Хочется. А вам?

— И мне. Но вы уже не вернетесь, я знаю. А почему вам хочется?

— Странный вопрос.

Валя улыбнулась:

— Чем же странный?

— Не надо, Валя. Ведь вы сами были солдатом.

Валя сорвала листок, и с винограда, шурша, посыпались капли.

— Простите. Я вовсе не хотела… Просто… Вот смотрю я на вас, и иногда мне кажется… Ведь вам здесь у нас, в тылу, очень скучно, правда?

Николай ничего не ответил.

— У вас нет семьи? — спросила Валя.

— Нет.

— Ни отца, ни матери?

— Ни отца, ни матери. Еще перед войной умерли. Да и до этого отец с матерью… В общем, не очень сладкое детство было.

Валя опять сорвала листок, и опять зашуршали капли.

— И больше у вас никого не было?

Внизу, откуда-то из-за угла, выехала машина и затормозила.

— Ну куда, куда ты заворачиваешь? — крикнул кто-то снизу. Голос был хриплый и недовольный. — Глаза, что ли, повылазили?

— Как — куда? По Красноармейской, — ответил другой голос.

— А кто тебя сейчас там пустит?

— Тогда по Горького. Здесь же проезда нет — стадион.

— Ну, валяй, — ответил первый голос, и машина тронулась.

Довольно долго был виден ее тусклый свет, потом она свернула на Горького и скрылась.

«Горького… Горького… Горького, 38… Кирпичный пятиэтажный дом, а перед ним вяз…»

Николай посмотрел на Валю. Она стояла рядом, облокотившись о перила, закрыв ладонями щеки, и смотрела на изредка вспыхивающие зарницы.

Николай придвинулся к ней, обнял ее за плечи и только сейчас, в темноте, увидел, что глаза у нее светятся, как у кошки, — маленькими, красными огоньками…

12

Анне Пантелеймоновне удалось наконец уговорить Николая заняться английским языком. Как он ни мялся, как ни убеждал, что к языкам туп и что если уж заниматься, то потом, после фронта, — ничего у него не получилось, пришлось-таки сесть за учебник.

Николай не ошибался — у него действительно не было способности к языкам. Он никак не мог привыкнуть к тому, что в английском «а» читается как «э», а «е» — как «и», перочинный ножик упорно называл «кнайф», а артикль «the» произносил «тхе» или «зи», чем приводил в неистовство нетерпеливую, горячую Валю.