это просто разговор на большом расстоянии с помощью технических средств – какое уж тут волшебство!

Зато теперь она рисовала. Точнее – писала маслом на холсте с грубой текстурой, который так хорошо держит краску. У нее даже выработался свой распорядок или ритуал, который повторялся каждый день, за исключением пятниц. Каждый день она вставала как можно раньше и писала. Это помогало ей и отвлечься от Рамина, и напоминало о нем, словно она хотела одновременно забыть об их свидании в тегеранском парке и запомнить его навсегда.

Поначалу не все было гладко. Холсты на мольберте оставались пустыми, а эскизы напоминали кашу из красок, в которой не было ни системы, ни школы. Казалось, все ее мускулы – физические и душевные, – которые участвовали в творческом процессе, утратили форму, потеряли навык, автоматизм. Главное, Мина понятия не имела, с чего начать. Потом она вспомнила мастера-чеканщика из Исфахана, вспомнила Мост тридцати трех арок и колонны Персеполя, и дело постепенно пошло на лад. Начинала она с двух-трех неуклюжих мазков, за которыми стояли образы и картины, которые Мина пока не могла воплотить на холсте, но потом ее руки словно пробудились. В хорошие дни они начинали действовать сами, практически без ее участия, как будто заранее зная, какие формы и цвета Мина собиралась перенести на картон или холст.

Ее многоквартирный дом еще спал, а она уже рисовала. Потом срабатывал будильник, и это тоже было частью ритуала. Сигнал означал, что пора идти на занятия, и Мина откладывала краски, снимала забрызганные краской джинсы и надевала чистые слаксы и чистую рубашку, расчесывала и укладывала волосы и выпивала чашку крепкого кофе.

Потом она укладывала в сумку тетради с записями лекций по управлению финансами. Через полчаса она уже сидела в одной из аудиторий и прилежно работала на своем ноутбуке, рассчитывая нормы прибыли и решая другие управленческие проблемы.

Мина была уверена, что должна бросить учебу. Когда они вернулись из Исфахана в Тегеран, она несколько раз поклялась себе самой страшной клятвой, что бросит бизнес-школу и посвятит все свое время живописи. Она бы так и поступила, если бы не Бита, которая навестила ее вечером накануне отлета в Штаты. Мина только что закончила укладывать вещи, и в дом Ага-хана съезжались друзья и родственники, чтобы попрощаться с Дарией.

– Давай поднимемся на крышу, – предложила Бита. – Всего на несколько минут. Ты должна увидеть ночной Тегеран, а смотреть на него лучше всего с какого-нибудь высокого места. Я думаю, эту картину ты забудешь не скоро.

Когда-то давно Мина провела на тегеранских крышах немало летних ночей, где они с Битой спали, спасаясь от жары. Пока не начались бомбежки…

Как только они выбрались на плоскую крышу, Бита легла на спину и уставилась в усыпанное звездами небо.

– Знаешь, когда мы были маленькими, я всегда думала, что ты когда-нибудь станешь великой художницей.

– Я тоже так думала, – ответила Мина не без горечи.

В последнее время она особенно жалела, что забросила живопись, что сдалась и разочаровала своих друзей – таких как Бита. Ей не терпелось объявить всем, что она больше не намерена бегать от того, что любит больше всего на свете. А еще она хотела, чтобы Бита ею гордилась. Да, она еще докажет, что действительно готова серьезно заниматься искусством, отдавать ему всю себя. Она пойдет до конца, чего бы это ни стоило.

– Знаешь, Бита, – сказала Мина, опускаясь на крышу рядом с подругой, – я больше не могу откладывать… Нужно быть честной с собой. Мое призвание – живопись, а все остальное – это так, ерунда. Обстоятельства. Клянусь, когда я вернусь в Америку, я брошу все и начну писать картины.

– Что именно ты собираешься бросить?

– Бизнес-школу. Все эти финансы, бухгалтерию, банковское дело, теорию управления и прочее. Они были мне не по душе с самого начала, я пошла туда только ради матери. Кроме того, я смертельно устала от той двойной жизни, которую мне сейчас приходится вести. Днем я учусь рассчитывать прибыли, а по ночам мечтаю о красках и холстах. Художник в бизнес-школе!.. Абсурд!

Бита промолчала. Она по-прежнему лежала на спине и смотрела на звезды. Наконец она сказала:

– Странно, что ты употребила это выражение…

– Какое?

– Двойная жизнь. Помнишь вечеринку у меня на квартире? Какие танцы мы тогда танцевали, какую музыку слушали! Мы просто отрывались – я и мои друзья. В своей квартире я – отвязная девчонка, но в городе просто еще одна девушка в чадре, которая не смеет и рта раскрыть. Вот это и есть двойная жизнь. За закрытыми дверьми и задернутыми шторами одна жизнь, на улице – другая. И я не одна такая. Многие из нас в разговорах с друзьями говорят одно, а на публике – другое, потому что, если мы выскажем все, что́ думаем на самом деле, нас арестуют. Но, Мина-джан… Твоя бизнес-школа и твоя живопись – разве это двойная жизнь? Это… просто жизнь.

Мина молча смотрела на ночные огни. Взгляд ее перебегал с крыши на крышу, и она думала о всех тех людях, которые там жили, – о том, что́ они видят, что слышат, что говорят друг другу.

– Послушай меня, Мина, – продолжала Бита. – Мне кажется, ты должна довести начатое до конца. Разве ты не понимаешь? Ты не здесь, ты – там, и ты свободна. Я поняла: ты хочешь бросить учебу в бизнес-школе, но зачем? Этого я не понимаю. Бери краски и кисти и рисуй, если хочешь. Только не пренебрегай возможностями, которые дает тебе Америка. Твоя учеба…

– Я просто не хочу тратить время зря.

– Насчет этого я тоже могу кое-что тебе сказать, Мина-джан. Я состарюсь здесь, но я не перестану бороться. Пусть со стороны моя борьба кажется смешной и ничтожной, но я не сдамся. Я буду бороться столько времени, сколько потребуется. Если понадобится, я готова выйти на улицы вместе с другими протестующими и погибнуть, но… Кто знает, сколько лет пройдет, прежде чем моя страна снова станет свободной? Быть может, мы с тобой доживем до этого счастливого времени, быть может – нет, но это неважно. Твоя жизнь не здесь – там! У тебя есть возможности, и ты должна использовать их на полную. – Бита резко села. – Кто сказал, что ты должна быть либо художником, либо менеджером финансовой компании? Одно не отменяет другого. Будь и тем, и другим!

Бита встала в полный рост и, подойдя к самому краю крыши, облокотилась на невысокое ограждение. Когда она снова заговорила, ее голос звучал