каждый день в два часа я стараюсь при любых обстоятельствах съесть тарелку горячего супа.

Володя подсел к столу.

— Ну, — взглянул он на меня пристально, — как настроение?

Я махнул рукой.

— Да, дела, — задумчиво протянул он. — Мне шофер сказал про рыбу. Вот уж не знаешь, где соломки подстелить. Что все-таки случилось?

— Потом расскажу. Давай поедим сначала.

Еще не открывая крышку судка, я понял, что сегодня щи, и потер от удовольствия ладони. Помню, сколько нервов пришлось истратить на споры с директором совхоза, чтобы тот выделил площадь под капусту. Золотухин упорно стоял на своем: не наш климат; сгниет под снегом, убирать некому, да и невыгодно это совхозу… Здесь, впрочем, он не хитрил. Возиться с капустой ему было действительно неинтересно. Но город на зиму оставался без витаминов, на крупах и мучных изделиях. Таежный только-только начал обрастать транспортными артериями; полгода назад подтянули к городу ветку железной дороги, а до этого, в межсезонье, пока Алгунь не покрылась льдом, а катера уже не ходили, только «воздушные десанты» спасали нас, но ведь капусты не навозишься с Запада. В общем, и кнутом и пряником пытался я воздействовать на Золотухина, уломал, слава богу. Все дело в желании. Раздобыли поздние сорта капусты, с уборкой комбинат помогал, а когда начали совхозу торфокомпост поставлять, и урожаи стали неплохие.

Я наполнил тарелки с верхом. Сначала ели молча, потом спросил Володю:

— Ну, как съездил?

— Ничего. Вот только с сапогами не повезло. Привез тридцать седьмой, как просила, меряет — голенища не сходятся. Говорит — подъем не тот. А при чем тут подъем, если ноги, как у слонихи…

Он поморщился, снова углубился в еду.

— Ну, а у тебя что? — спросил Ермолаев, когда мы разделались со вторым.

Я подробно пересказал ему разговор с Черепановым, с Гурамом, и хотя старался передавать их в юмористическом ключе, какие-то тревожные нотки, видно, пробились в моем голосе.

Ермолаев нахмурился и, когда я кончил говорить, несколько минут сидел молча, только постукивал по столу пальцами.

— Не нравится мне все это! Кажется, Черепанов и впрямь хочет столкнуть тебя под откос.

Я поймал себя на мысли, что вопреки всем фактам и доказательствам мне все равно не хочется верить в них, и я возразил:

— А зачем? Ему так удобно за моей спиной. Работать он не любит, ответственности боится, а тут, шутка ли сказать, огромный комбинат.

— Работать он посадит Гурама. А сам будет представительствовать. Мы недооцениваем это качество, думаем, оно только в том проявляется, как правильно держать себя на приеме. Это чепуха! Пажеский корпус мы не кончали и не знаем до сих пор, как правильно есть рябчика. Представительство — это целое искусство. Оказаться всегда на самом видном месте, перед глазами у начальства помелькать, реплику бросить удачную, остроту. Вообрази себе: идет какое-нибудь совещание, некто делает доклад — обстоятельный, серьезный, но скучноватый вместе с тем. Жует он свое мочало, а Черепанов тут выберет подходящий момент и вставит реплику, шутку соленую, да так, что про докладчика скоро забудут, а о нем вспомнят. Нет, брат, все не так просто.

Я вспомнил, что именно так и вылез вчера Вадим вперед завоевал расположение секретаря горкома. Что ж, пожалуй, Володя прав.

И здесь нервы, что ли, стали сдавать у меня или просто усталость навалилась, но мне сделалось как-то не по себе. Никогда я не думал о том, что мое движение вверх закончится так бесславно и так печально. Я подумал даже, что снять меня могут за оставшуюся неделю и, чтобы полностью соблюсти иерархию ценностей, аннулируют путевку в Кисловодск: рядовым инженерам нечего делать в министерском санатории.

Нет, что за чушь! Это я уже дал маху — только на тяжелую голову, в последнюю неделю перед отпуском можно додуматься до такого бреда.

Кажется, эта смена настроений отразилась на моем лице, потому что Ермолаев нахмурился:

— Не нравится мне твое благодушие.

— А ты что предлагаешь? Посыпать голову пеплом?

— Во всяком случае, тоже показать зубы. Идти в наступление. А ты даже оборону толком не занял.

— Ну нет, извини: я принимаю только честный поединок. А иначе недолго превратиться и в такого же, как Черепанов.

Володя ничего не ответил, но я видел, что мой ответ ему не понравился.

— Ну, а что будем делать со станцией? Надо созывать партком, выходить с какими-то идеями.

— Идея одна: п л о х о  р а б о т а е м. Надо пересматривать всю систему очистки. Просить деньги, стучаться в обком, в министерство…

Мы договорились с Ермолаевым, что он по своим каналам проведет разведку, узнает, чем грозит авария каждому из нас и комбинату в целом, а я решил все-таки проехать вечером к Тамаре. Непонятно, почему она прячется, это совсем не в ее интересах.

Каким безнадежным унынием дохнуло на меня, когда «Волга» выехала за черту городских кварталов и приблизилась к местам «самодеятельной» застройки, к Заречью! Дождливые осенние вечера, темные и сырые, когда неверный свет фонарей выхватывает блеклый, некрашеный забор, темную лужу, глубокую колею размокшей дороги! В невеселую пору подъезжал я к дому, в котором когда-то, лет восемь назад, прошло столько веселых часов, когда был счастлив одним только ощущением собственной молодости, которая, как искренне я тогда верил, будет длиться вечно!..

Тамара встретила меня холодно. Смахнула грязной тряпкой пыль с расшатанной деревянной табуретки, с грохотом придвинула ее и надолго исчезла в другой, смежной комнате, из которой доносились приглушенные стоны. Потом вернулась, остановилась в дверях и бросила сердито:

— Ну говорите, чего приехали…

Я попросил ее сесть и спокойно побеседовать несколько минут.

— Некогда мне рассиживаться, надо воды натаскать из колонки. — И Тамара метнула такой неприязненный взгляд, что у меня язык не повернулся предложить ей свою помощь.

Она звенела дужками ведер, что-то переставляла на террасе, ворчала, а я сидел и никак не мог понять, в чем дело, отчего Тамара так изменилась. Я вспомнил, как в этой самой