«Трезвость и спокойствие, трезвость и спокойствие». Поглядывая на него через очки, дамы переговаривались друг с другом, а одна из них, склоняясь к упавшим экспонатам, восстанавливала стеклянную диораму. Он имел полное право быть здесь, хотелось ему сказать. Трезвость. Как достичь трезвости мысли, если он не спал уже – сколько? – две, может, даже три ночи, уже забыл, когда вообще что-то ел, давно не был дома, ночуя по квартирам тетушек и дядюшек, на диване своей самой младшей сестры, когда…

Дэниел остановился возле шкатулки с безделушками, примостившейся на верхней полке книжного шкафа. Брошь в форме терьера, безразмерное кольцо, украшенный лентами браслет, одинокая серьга.

Порывшись в содержимом, он извлек гребень. Изогнутый ободок прозрачной бирюзовой пластмассы с лучами длинных и острых зубьев. Миниатюрный сплющенный дикобраз. Он поднес гребень к свету. Один зубец обломан. В пластмассовом теле застыли каплевидные пузырьки.

Похожими пользовалась его мать. Он точно знал. Он отчетливо помнил, как она сидела на кухне, на столе перед ней раскрытая газета, а ее зачесанные назад волосы поддерживались с двух сторон такими пластмассовыми гребнями. Какого же они были цвета? Да, именно бирюзового.

Пульс участился, грудь сжало, точно обручем, как обычно, когда он находил что-то, принадлежавшее Терезе. У него уже есть три памятные вещи, даже четыре – туфли, шелковый шарф с синими спиралями, тот желтый кардиган, золотой браслет… и вот этот гребень будет пятым. Он так крепко зажал его в руке, что зубцы оставили рядок отпечатков на ладони, но это благотворная боль, реальная боль, ведь она ощущалась ясно и незатейливо, чисто физически. Это мамина вещица. Должно быть, мамина. Он поднес гребень к лицу и уловил его запах. Ее запах. Так и есть. Действительно ее.

– Можем мы вам чем-то помочь?

Вопрос, прозвучавший прямо за его спиной, в сущности, не был вопросом, выражая смысл, прямо противоположный его семантической импликации. «Очевидно, – подумал Дэниел, прежде чем повернуться, – его можно счесть риторическим вопросом. В некотором смысле». Учитывая, что вопрос не имел отношения к риторике и содержал только угрозу. Он осознал, что для такого случая нужно создать особый лингвистический неологизм. Когда вопрос подразумевает все что угодно, только не озвученное предложение помощи. Может, он и придумает такой термин. Он мог написать статью на данную тему, даже представить это понятие миру, запатентовав его как личное открытие.

Он повернулся, держа гребень в руке. Пред ним предстали озабоченные благотворительными продажами дамы. Три бдительные продавщицы. По сути, богини судьбы. Он оскалил зубы, надеясь изобразить усмешку.

– Я лишь просматриваю ваши товары, – сообщил он, выставив вперед руку с гребнем.

– Сэр, – произнесла самая высокая из них, и Дэниел невольно восторженно рассмеялся, услышав такое титулование – слишком фантастично, слишком невероятно и семантически многозначно такое обращение для человека, которого собираются выгнать из магазина. Этот момент определенно требовал некоторого исследования. – Мы вынуждены просить вас уйти.

– Почему, можно поинтересоваться? – спросил Дэниел. Он горел желанием вступить в дискуссию, поддержав демонстрацию вежливости, скрывавшей враждебность.

Вопрос смутил их. Они обменялись смущенными взглядами; их пальцы нервно сплетались и расплетались.

– Мне просто хочется купить этот гребень, – любезно добавил он, – и продолжить рассмотрение ваших крайне интересных товаров. Разве это противоречит, дамы, вашей филантропической цели? Продаже означенных товаров ради блага городских горемык?

Очередной обмен взглядами. Смущенное топтание на месте. Высокая дама, назвавшая его «сэром», пробурчала что-то себе под нос и, шаркая, вернулась на свое место за кассой. Проводив ее взглядом, Дэниел присмотрелся к вышитому носовому платку на прилавке рядом с ней – знакомая вышивка? – когда почувствовал чью-ту руку на своем плече.

– Вы нашли что-то еще, принадлежавшее вашей матери?

Дэниел опустил взгляд на стоящую рядом с ним женщину. На вид, прикинул он, она старше его матери, ей явно около восьмидесяти или даже немного за восемьдесят. А вот Терезе уже не суждено отметить свое семидесятилетие.

– Откуда вы знаете о моей матери? – спросил он эту женщину, которая упомянула ее так естественно, так дружелюбно, словно знала его, знала их, знала всю их историю.

– Вы сами сообщили мне о том, что сделал ваш отец, – пояснила эта старая дама в очках, с ниткой бус на шее и добрым лицом со слезящимися глазами и слегка обвисшими щеками, которых Дэниелу вдруг захотелось коснуться, и он не сомневался, что на ощупь они мягкие, как подушка, – когда заходили к нам вчера.

– Я заходил вчера?

– И позавчера, – кивнув, сообщила дама, – дорогой, вы приходите каждый день.

– Правда?

Дама вновь улыбнулась ему, потом кивнула в сторону женщины за кассой:

– Не сердитесь на нее. Ищите то, что вам необходимо.

Тереза лежала в могиле уже три дня, когда Дэниел, вернувшись в домашнюю квартиру, обнаружил, что отец собрал подчистую все ее вещи и отнес в какой-то благотворительный магазин. Ее одежду, драгоценности, книги, туалетные принадлежности, шарфы, перчатки, баночки из-под ирисок, даже подушку, которую она любила подкладывать под спину, когда читала на диване. Дэниел пронесся по спальне, кухне, гостиной в поисках хоть каких-то материнских вещей, пока его отец спокойно восседал в кресле, сложив руки.

– Если ты думаешь, – нарушил молчание отец, когда Дэниел остановился перед ним, – что можешь вырубаться как бревно, отвлекая на себя все внимание, когда твоя мать еще едва остыла, – то у тебя есть еще один шанс.

– Что, черт возьми, с тобой происходит? – воскликнул Дэниел.

– Мой дом, мой устав, – отец вскочил с кресла. – Я не желаю слышать здесь твоего сквернословия. Оно уместно на свалке, как и извергающие его подзаборники. Твои сестры пришли и выбрали то, что им хотелось сохранить на память о матери, но ты не удосужился, – он ткнул Дэниела в грудь, – ты допился до беспамятства, и поэтому, – он опять ткнул его, – у тебя ничего не останется.

Дэниел грустно усмехнулся.

– Нет, у тебя ничего не останется. Неужели ты не понимаешь? Бессердечный выродок, ты всегда таким был. Ты во всем ограничивал ее и финансово, и эмоционально, так разве ты способен понять, что обездолил сам себя? Ты не способен даже оценить…

И тогда отец ударил его, дважды, влепил две затрещины по ушам, как всегда делал, вызвав в голове до боли знакомый с детства шум – жгучий, пронзительный звон, – и Дэниелу опять захотелось рассмеяться. Хотя он сдержался. Он просто заявил, что больше отцу не удастся ни разу в жизни ударить его, и ушел, захлопнув за собой входную дверь. С тех пор он и не возвращался домой.

Благотворительная дама все еще держала его за руку.

– Каждый переживает это по-своему.