– Благословляю тебя, учитель! – прошептал игумен и протянул к нему высохшую руку. – Благословляю тебя! – повторил он громче, чтобы было слышно всем. – Душа человеческая не в состоянии все взвешивать на весах. Не весы она держит, но меч. Ты прав!

– «Дохну́́ть и час свободой отрадней, чем в тюрьме прожить хоть полстолетья в невольничьем ярме!»[59] – вставил капитан Триалонис из Иерапетра.

Это был небольшого роста человек с пышными усами. Он получил неплохое образование. Разбирался в «Осмогласнике»[60], знал наизусть Ригаса Фереоса и пророчества Агафангела[61]. К тому ж не было на всем свете такого храбреца, как он. Ходили слухи, будто этот человек – сын оборотня и пуля его не берет, потому и бросается он на турок с такой безрассудной смелостью. Еще поговаривали, что он не боится смерти, оттого что у него есть кусочек Святого Древа от Креста Господня. Хотя многие подозревали, что Святое Древо – это его отважное сердце.

Старик Камбанарос покачал своей мудрой головой.

– Бузуки Ригаса Фереоса погубит нас!

Возбужденные противоречивыми мнениями, капитаны повскакали, разгорелись жаркие споры. Рассудительных было мало, большинство – отчаянные, жаждущие еще раз испытать судьбу. Капитан Кацирмас молча наблюдал за сборищем во дворе овчарни. Капитан Мадакас вспоминал молодость и вздыхал про себя: эх, высчитывают все, будто у них в руках бумага и перо! В свое время мы с криком «Свобода или смерть!», очертя голову, бросались на штурм крепостных валов. Меняются люди, мельчают!

А старик Сифакас весело смотрел, как вокруг него шумит молодежь. Все хорошо, думал он, я верю в них… Ложатся в землю старики, поднимаются мужчины помладше, Крит бессмертен…

– Стойте, стойте, – воздел он руку. – Это ведь совет старейшин, а не синагога! Садитесь, в ногах правды нет. Надо прийти к какому-то решению. Два пути нам предложены. С одной стороны – капитан Камбанарос, с другой – учитель. Мы должны избрать один из них. Говорите по порядку.

Вперед выдвинулся капитан Поликсингис. Подкрутил свой надушенный ус, поклонился, приветствуя троицу старейшин, медленно обвел взглядом собравшихся. На какое-то мгновение задержался на мрачном лице капитана Михалиса, который смотрел на него исподлобья.

– Братья капитаны, вожди Восточного Крита! Каждый, кто держит слово перед вами, должен прежде обдумать его. Я взвесил, обдумал, прошу меня выслушать. Если мы будем ждать, капитан Камбанарос, пока прибудут корабли, когда по нашей просьбе притащится с Севера косолапый медведь, мы никогда не выступим. И даже если Господь дарует нам свободу, мы не будем достойны ее. Может, я не так уж долго живу на свете, но понял: свобода – это не манна небесная, это крепость, которой овладевают с оружием в руках. Только раб принимает свободу из чужих рук. А значит, если мы не рабы, то надо жечь деревни и рубить сады! Надо сеять смерть, слезы и кровь! И пусть мы падем, но Крит опять поднимется. Опять будет бороться и страдать! Сто ли, двести, триста лет, но когда-нибудь, клянусь Господом нашим, мы добьемся свободы в борьбе! Не слушайте Камбанаросов – иного пути нет!

Капитан Поликсингис снял феску, от его русой головы пошел пар. Речь его многих раззадорила. С криком «Свобода или смерть!» люди опять повскакали с мест. Капитан Михалис подошел к Поликсингису и скрепя сердце протянул ему руку.

– Капитан Поликсингис, дьявол встал между нами и хочет нас поссорить. Но теперь, когда Крит в опасности, вот тебе снова моя рука!

– А вот тебе моя, капитан Михалис! – ответил Поликсингис. – Дьявол же пускай идет к дьяволу! – Он радостно засмеялся.

Но капитан Михалис уже пожалел о своих словах и отошел с помрачневшим лицом.

Совет продолжался еще целый час. Капитаны обсудили все подробно: где, как атаковать, кто с кем объединяется, чтобы окружить турецкие деревни и укрепиться в высокогорных монастырях.

Принесли вино. Капитаны пролили по нескольку капель на землю и хором произнесли клятву. Трое старейшин встали с длинной скамьи. Солнце вот-вот должно было скрыться за вершиной Селены. Совет окончился.

Обняв друг друга на прощанье, капитаны разошлись.

И началось! Все немедля принялись формировать отряды. Старики и юноши снимали с чердаков или выкапывали из земли ружья, самопалы, винтовки, сослужившие свою службу еще в 1821 году. Чистили их, связывали веревками, чтоб не развалились. А самые бедные, не имевшие оружия, вырубали длинные колья, чтобы с их помощью добыть себе ружье в бою.

Во дворах монастырей девушки и женщины рвали старинные рукописи и набивали патроны. Обученные монахи растирали в ступках травы, делая мази и бальзамы для ран. Другие снимали обшивку с церковных куполов и плавили свинец для пуль. Мастерская критской свободы работала днем и ночью. Августовская луна светила им, а солнце, немного смягчившись, ласкало своими лучами Крит, уже взрастивший пшеницу, ячмень, кукурузу, виноград, а теперь ожидающий дождей. В небе появились первые осенние облака, белоснежные, пушистые. От дуновения ветерка облака рассеивались, но на их месте вскоре возникали другие.

В бочках бродило виноградное сусло, и критяне спрашивали друг у друга: «Кто же будет пить это вино? Кто будет месить хлеб нового урожая? Кто останется в живых, чтобы праздновать Рождество?»

Матери глядели на своих соколов сыновей, жены на мужей, сестры на братьев и видели у них за плечами Смерть. Но ничего не говорили, потому что знали: критяне для того и рождаются, чтобы умереть за Крит.

Подготовка к восстанию захватила даже Эмине. С открытым лицом, как будущая христианка, она помогала женщинам набивать патроны в монастырском дворе. Хотя ее не интересовал ни Крит, ни капитан Поликсингис, ни Христос, ни святые. Она желала одного: отыскать в горах яростного Вепря, только на него она и охотилась… Через несколько недель, четырнадцатого сентября, на Воздвиженье Креста Господня, она должна была принять крещение. Кира Хрисанфи в доме, который занял теперь капитан Поликсингис, уже готовилась к тому великому дню, когда мусульманка станет христианкой, – стряпала, убирала, месила тесто.

Семь капитанов должны были стать кумовьями, каждый явился с отборной свитой. Сиезасыр собирался произнести речь. Из всех близлежащих деревень тянулись люди – увидеть своими глазами, как обращают в православную веру жену покойного Нури-бея. Добрый знак: в лице Эмине словно сама Турция переходила в христианство и на том заканчивались мучения Крита. Все оберегали Эмине, любовались ее красотой, а она с улыбкой принимала дань поклонения. Но душой была высоко в горах. Поэтому, когда кира Хрисанфи, будущая золовка, давала ей наставления в новой вере, черкешенка вспыхивала от гнева.