Ночью у меня началось кровотечение, которое никак не хотело останавливаться. Я сидела на унитазе в нашей выложенной кафелем крохотной ванной, и живот у меня сводило от непрекращающихся болезненных спазмов. Моя ночная рубашка была задрана, на спущенных трусах расплывалось большое алое пятно.

Я помню, как слезы капали мне на колени и ползли вниз по ногам. Я не знала, что беременна, и, наверное, вряд ли горевала, но была перепугана и дрожала, меня всю колотило. А потом меня вдруг охватил гнев. Я помню тот жуткий звук, страшный, утробный рык, вырвавшийся откуда-то из недр моего живота, рык, отдавшийся в моих костях и сотрясший холодные кафельные стены.

– Джейн? – послышался из-за двери обеспокоенный голос Джонатана. Я помню, как он прозвучал, он до сих пор стоит у меня в ушах. – Что случилось, Джейн?

Я ничего не ответила, потому что не было слов, способных объяснить происходящее.

– Джейн. Пожалуйста. Открой дверь.

Я молчала.

– Джейн! – закричал он. – Открой! Сейчас же!

Я не шелохнулась. Через несколько секунд он с грохотом ворвался в ванную, с мясом выломав защелку, так что дверь содрогнулась на своих петлях и на пол полетели щепки. Помню, на нем были темно-синие джинсы без ремня, они сползли и держались на бедрах. На серой футболке понизу желтели какие-то пятна – кажется, это была краска. Стиснув зубы, он смотрел на меня застывшим и сосредоточенным взглядом, но губы выдавали его страх.

– Все в порядке, – произнес он и опустился передо мной на колени. – Все будет хорошо.

Он наклонился вперед и поцеловал меня в макушку. Хороший, самый лучший… Я помню, как он протянул мне обе руки, а потом заметил, что ладони у меня все в крови, и инстинктивно вздрогнул, но не отшатнулся. Он хотел, чтобы я знала: несмотря ни на что, мы вместе, мы семья и это навсегда.

Он поднялся и через голову стянул с меня ночную рубашку.

– Пойду принесу тебе что-нибудь переодеться, – произнес он. – Все нормально? Ты посидишь здесь?

Я кивнула, и на его лице расцвела легкая, мягкая улыбка, которая призывала меня не паниковать.

Потом я услышала, как он роется в моем комоде. Наверное, он не хотел слишком надолго оставлять меня одну. Вернулся он с парой старых трусов, некогда белых, а теперь серых, и толстой фланелевой рубашкой.

– Тебе нужно что-нибудь, чтобы…

Он посмотрел на чистые трусы, которые держал в руке.

Я кивнула и указала на ящик под раковиной.

– Это?

Он вытащил прокладку в фиолетовой упаковке.

Я кивнула.

– Хочешь, я…

Его глаза молили: пожалуйста, сделай это сама, и я до сих пор улыбаюсь, когда думаю о том, что он готов был пойти на это ради меня, если бы я попросила. Он отвернулся, и я принялась стирать кровь, испачкавшую мои бедра. Я делала это до тех пор, пока они не стали суше, хотя и не чище. Я поменяла трусы и, туго натянув ткань, приклеила к ним прокладку. Джонатан намочил под краном маленькое полотенчико и принялся вытирать мои руки, сначала одну, потом другую, каждый палец, затем очень аккуратно протер вокруг кольца, которое он мне подарил. Я поднялась, и он надел на меня ночную рубашку.

– Мне нужны штаны, – сказала я.

– И штаны тоже?

Я снова кивнула.

– Ладно, – сказал он. – Иди в постель, я что-нибудь найду.

Я пошла в спальню. Бедра у меня липли друг к другу, прокладка уже намокла. Я откинула одеяло и забралась под него, с изумлением отметив, какие чистые у меня руки, как будто ничего и не было.

Джонатан протянул мне свои пижамные штаны. Они были на резинке, в красно-зеленую клетку. Он постоянно их носил: по утрам, когда пил кофе и читал газету, по вечерам, когда валялся на диване и смотрел фильмы. Я до сих пор их храню.

– Но они же будут все… – начала я.

Он покачал головой:

– Ну и что.

Я не знала, что была беременна. Уже потом, задним числом, я перебрала в памяти наши прошлые уик-энды – куда ходили, с кем виделись – и поняла, что срок был уже месяц, если не два. Но тогда меня занимали другие дела, а поскольку счастливые часов не наблюдают, я не считала дней в календаре.

Я ни о чем не знала, и, хотя в тот момент мне было сложно описать словами свои чувства, мое неведение каким-то образом лишало меня права на переживания. Мне было грустно, но я считала эту грусть ничем не оправданной: как можно оплакивать то, чего никогда не было?

Но все же… Ведь это было. Да, пусть недолго, но было же. Я видела того человека, в которого однажды могли бы превратиться эти несколько клеток. Я видела маленького мальчика, как две капли воды похожего на Джонатана, мальчика со светлыми волосами и остреньким личиком, ехавшего на детском велосипеде. Я видела маленького мальчика, который протягивал мне ладошку, который любил, чтобы мы качали его за руки, который рос рядом с нами, который был любим и всегда это знал.

Несколько недель спустя Джонатан вернулся со своей последней пробежки, заключительной в подготовке к марафону. Он вновь начал чувствовать себя в моем присутствии расслабленно и непринужденно, перестал замирать, стоило мне войти в комнату, и постоянно коситься в мою сторону. Мы устроились ужинать на диване перед телевизором, и, поскольку трудные разговоры часто даются легче, когда сидишь бок о бок, я сказала Джонатану, чего хочу. А хотелось мне маленького мальчика, как две капли воды похожего на него.

И он улыбнулся и, повернувшись ко мне, сказал, что тоже этого хочет.

Думаю, Марни любила бы этого маленького мальчика. Да, она бы покупала ему подарки, придумывала для него развлечения и учила его готовить. Наверное, она относилась бы к нему лучше, чем я к тебе.

Нет, не так.

Я знаю, что она относилась бы к нему лучше, чем я к тебе.

Вынуждена признать, что я пребываю в предвкушении.

Потому что, когда с этим будет покончено, без вас обоих мы будем неразлучны.

Ты лежишь в своей колыбельке и сосредоточенно следишь взглядом за подвесной каруселькой-мобилем в виде серых и белых фетровых звезд на веревочках, свисающей с потолка. Марни сделала ее прекрасной, эту комнату, и идеально подходящей для тебя. Кремовая рулонная штора с изящным рисунком в виде белоснежных птиц. Полки, заставленные книжками, игрушками и яркими изображениями зверюшек в глянцевых белых рамках. Тебя очень любят.

Я вижу в тебе твою мать – в каждой твоей черточке. В твоих крохотных розовых губках бантиком, оттенок которых гармонирует с цветом твоего комбинезончика в розовую крапинку. В яркой голубизне твоих глаз. В том, как нетерпеливо сжимаются и разжимаются твои кулачки в ожидании последнего кормления перед сном.

Чем ты напоминаешь отца, так это длинными ножками и крепкими бедрами. Когда-то я наблюдала за тем, как эти ноги несли его по жизни навстречу всевозможным успехам. Знаешь, ему невероятно везло. У него были все мыслимые и немыслимые привилегии, богатство и обаяние, которое, судя по всему, было источником его самоуверенности. Все наперебой хотели вызвать его улыбку, рассмешить его, привнести в его жизнь что-то хорошее. Быть человеком, чьей благосклонности все добиваются, – феноменальное жизненное преимущество. Наверное, мне самой очень хотелось бы иметь хотя бы капельку обаяния.