Чуть откинулась крышка, из сундука хлынула теплая, душная,благоуханная волна, посыпались сухие блекло-синие цветочки. Лиза узналалаванду, которой любила пересыпать вещи и белье Неонила Федоровна, исподвольприучив Лисоньку с Лизонькой к тонким ароматам. И странная смесь тоски иожесточения охватила ее, как всегда, при воспоминании про Елагин дом.

Впрочем, увидав платье, Лиза забыла обо всем на свете.Такого платья она не то что не нашивала, никогда в жизни не видывала!

Было оно сшито по немецкой моде, давно принятой в столичныхроссийских городах, но к началу нашего повествования едва-едва добредшей донижегородской провинции. Самою роскошною одеждою Лизе прежде мнился простенькийчерный роброн, которым они обменялись с Лисонькою и который едва не сделалсясаваном для венчанной жены Алексея Измайлова. Нынешнее же платье… Духзанимался, глядючи на мягкий перелив ясно-голубого шелка, то игравшего глубокоюсиневою в пышных складках, то жемчужно сиявшего на гладком лифе и узких, лишьдо локтя доходивших рукавах, отороченных жемчужно-серыми кружевами. Ими жеспереди была украшена разрезная юбка с пепельно-серыми вставками, и ослепленнаяЛиза решила, что не иначе роброн сей был выкраден каким-нибудь крымскимбашибузуком [85] у самой императрицы российской или же упольской королевишны!

– Господин наш султан, – неодобрительно поведя бровями,изрекла Гюлизар-ханым, – приказал, чтобы ты отныне носила только лишьодежды Ференгистана [86]. Много добра у него в сундуках, икаждый день ты будешь надевать новое платье, чтобы ярче блистала твоя красота,ибо каждому драгоценному камню нужна своя оправа, не похожая на другие!

Последние слова Гюлизар-ханым проговорила не тоторжественно, не то насмешливо, и Лиза поняла, что она повторила повелениеСеид-Гирея, окрасив его собственным отношением к Лизе. Да черт с нею, с этойчерномазой! Пока для Лизы важнее всего благорасположение Сеид-Гирея, и уж изэтого-то она попытается извлечь все возможное. Она молча отдалась в рукиГюлизар-ханым, которая сноровисто облачила ее в сияющий голубой роброн,проворно, словно каждый день сие проделывала, зашнуровала туго-натуго лиф,заплела пышные Лизины волосы в две косы, перевив их голубыми лентами, а на ногинадела белые чулочки с алыми подвязками и синие сафьяновые папучи, ибо русскихили немецких башмаков, которые пришлись бы впору на узкие, сухощавые Лизиныступни, в сундуке не отыскалось.

Придирчиво оглядев дело рук своих, Гюлизар-ханым буркнуланечто маловразумительное: мол, господин наш султан отменно знает толк в женскойкрасоте, из чего можно было угадать, что голубое платье Лизе весьма к лицу.Потом черная великанша сделала Лизе знак следовать за собою.

Они прошли не через те двери, в которые все входили прежде,а через другие, полускрытые ковром, висевшим на стене, и миновали несколькобольших, роскошно убранных покоев, в одном из которых натолкнулись на Чечек.Наверное, то была ее опочивальня, ибо с турецкими коврами на стенах здесьзабавно соседствовали малороссийские рушники, украшенные черными и краснымикрестиками да цветками. За вышиванием нового такого рушника и сидела Чечек,одетая в татарские шаровары, кафтанчик и феску, угрюмая, потерявшая половинусвоей привлекательности и всю самоуверенность. Она подняла на Лизу рассеянныйвзор и, кажется, даже не поверила своим глазам.

Лицо ее, отуманенное печалью, вновь мимолетно поразило Лизусходством с кем-то давно знакомым. Большие черные очи медленно заволоклослезами, они влажно блеснули, и Лиза едва не ахнула, столь родным показалосьэто лицо… Но тут же наваждение рассеялось, ибо Чечек, отшвырнув свое вышивание,молча вскочила и бросилась вперед с явным намерением вцепиться в волосыудачливой сопернице.

Однако на сей раз Гюлизар-ханым такого не допустила, хотяпонадобилась вся ее недюжинная сила, чтобы сдержать натиск разъяренной Чечек,которая молча, сверкая черными, свирепыми очами, кидалась и кидалась на Лизу,словно дикая кошка, пока Гюлизар-ханым с искренним удовольствием не отшвырнулаее в угол, да так, что Чечек осталась распростертой, испуская сдавленные стоны,исполненные, однако, не боли, не жалости к себе, а неутолимой ярости.

Гюлизар-ханым повела Лизу дальше, и та уже не без тревогиразмышляла, достаточно ли далеко будут находиться ее новые покои от опочивальниЧечек и сможет ли бешеная хохлушка до них добраться. Следовало бы спросить обэтом Гюлизар-ханым, но Лиза скорее умерла бы, чем даже самой себе созналась,что как огня боится Чечек и ждет от нее всяческого подвоха. ОднакоГюлизар-ханым сама обо всем догадалась.

– К тебе она не проникнет. Я сама буду стеречь тебя и день иночь не хуже любого евнуха, – неприветливо, но явно стараясь успокоитьЛизу, бросила она.

Ту, конечно, в самое сердце укололо это «стеречь и день иночь». Но любопытство оказалось сильнее разочарования.

– Евнухи? Кто ж это такие? Те стражники, коих мы в саду видели?

Гюлизар-ханым остановилась так резко, словно наткнулась нанезримую стену. Обратила на Лизу вытаращенные глаза, а потом вдруг сложиласьвдвое, так что Лиза даже испугалась, не сразил ли великаншу нежданный недуг, ине сразу она поняла, что Гюлизар-ханым сражена приступом неодолимого хохота.

– Ай, нет! – прорыдала наконец сквозь смех чернаяглыба. – Попади сюда эти петухи, плохо пришлось бы здешним курочкам. Ужте-то их бы потоптали! А евнухов можно не бояться, они верные стражи честинашего господина.

Что-то было в звучании этого слова – евнух, что-то неуловимонепристойное, как бы запретное, одновременно волнующее и отвратительное, и Лизас некоторой брезгливостью спросила:

– Евнухи, стало быть, женщины?

Гюлизар-ханым устало вздохнула. Веселость ее будто рукойсняло, в голосе звучала только глубокая печаль:

– Они мужчины. Или… были мужчинами.

И как ни выпытывала Лиза, что же означают сии слова,Гюлизар-ханым отвечать не пожелала, только ускорила шаг; и Лиза принуждена быласледовать за нею почти бегом, так что они очень скоро достигли ее новых покоев.

Там уже стояли знакомый Лизе сундук с нарядами, то самоезеркало в серебряной раме, в котором она вчера поутру так нежданно узрела своюкрасоту, низенький столик, уставленный блюдами с разными невиданными сластями.Больше ничего в просторной зале не было, кроме широкого низкого ложа,по-здешнему называемого тахтой.

Оглядевшись, Лиза присела на краешек тахты, заботливорасправив свои широкие шелестящие юбки, и воззрилась на Гюлизар-ханым:

– Ну? И что же я здесь буду делать? Так вот и сидеть сиднемс утра до ночи?

Черные глаза сверкнули презрением: