– Ничего страшного, – говорит Эндрю. – Без проблем. С этим мы справимся. Но проблема, о’кей?

Эсперанца улыбается ему. Мария улыбается ему. Я пронзаю его смертоносным взглядом.

– Он говорит по-испански? – спрашивает Мария. – Устед абла эспаньел, си?

– Си, – говорит он. – Myй буэно.

Так, поехали. Эндрю считает, что он свободно говорит по-испански, потому что его няня учила его миллион лет назад, а потом он ругался по-испански с парнями из школьной бейсбольной команды. Как меня это раздражает. Каждый раз, когда мы едем в Мексику, он упорно пытается общаться по-испански, при этом постоянно забывает именно те слова, которые нужны в данный момент, а на попытки построить предложение как-нибудь иначе у него уходит по полчаса, что просто выводит меня из себя. Впрочем, это к делу не относится. Не Эндрю будет проводить с этой женщиной круглые сутки в течение трех месяцев (и, если Эд поможет, два дня в неделю весь следующий год). Это буду я. А я, разумеется, знаю пару десятков испанских слов, но совершенно не помню, как у них строится предложение, как спрягаются глаголы или как образуется прошедшее и будущее время. И несмотря на уверения Марии, что Эсперанца говорит, но сейчас волнуется, я пока не вижу даже намека на понимание в ее глазах. Я, конечно, с удовольствием не платила бы процент агентству, поданный вариант мне видится абсолютно неприемлемым.

Эндрю, похоже, так не считает.

– Донде эста трабаха антес де аора?

Эндрю, дорогой. Даже я знаю, что фраза «Где вы раньше работали?» должна быть построена совсем не так. Впрочем, Эсперанцу это не смущает.

– Эн ун сентро Лара бебес.

Эндрю беспомощно смотрит на Марию.

– Она работала в детском саду.

Эндрю оборачивается ко мне с радостной улыбкой, как будто этот факт должен компенсировать то, что она не понимает ни слова по-английски.

Какое-то время они втроем продолжают свою дурацкую лингвистическую игру – Эндрю выдает корявую фразу на псевдоиспанском, Эсперанца отвечает на настоящем испанском, Эндрю не понимает, Мария переводит, – из которой я узнаю, что Эсперанца будет готовить, убирать, стирать и делать любые другие хозяйственные дела, какие мы захотим, что она вырастила трех детей, оставила их с мужем в Гватемале и шлет им все деньги, которые здесь зарабатывает.

Эндрю слушает про эти ужасы и сочувственно трясет головой.

– Мне очень жаль. Ло сиенто, – говорит он. – Эс муй террибле.

Боже мой. Надо это срочно прекращать, пока он не предложит ей въехать сегодня вечером.

– Прошу прощения, – говорю я. – Но она не знает ни слова по-английски, а я не знаю ни слова по-испански. Как, по-вашему, мы будем общаться?

Эндрю и Мария смотрят на меня на законченного эгоиста и разрушителя дружбы между народами. Видя, что я не выказываю такого энтузиазма, как мой компадре, Мария поворачивается к Эсперанце и начинает тараторить по-испански, а Эсперанца с той же скоростью тараторит в ответ. Подозреваю, она ей говорит, что, если она надеется получить работу, лучше бы ей заговорить по-английски, потому что Эсперанца вдруг громко стучит рукой по столу.

– Стол, – говорит она.

Я не уверена, надо ли мне выражать восторг или что-нибудь еще, и я смотрю на Марию, которая одаривает меня улыбкой типа «ну-вот-а-вы-боялись». Эсперанца сверкает золотым зубом. А потом так же неожиданно выдает еще одно слово.

– Бабушка, – гордо заявляет она.

Насколько я понимаю, из всего английского языка ей знакомы только эти два слова, и ни одно из них никак не поможет в воспитании моего ребенка. Я вопросительно смотрю на Марию.

– Она говорит, что знает несколько слов, а потом она может научиться у вас. Она говорит, что, если вы захотите попросить ее убрать со стола, вы можете просто положить руку на стол, сказать «стол» и сделать движение, как будто вы его вытираете. Если надо будет сменить ребенку подгузник, вы укажете на него рукой, и она вас прекрасно поймет.

Я, правда, не понимаю, как в эту схему укладывается слово «бабушка», но, прежде чем я успеваю спросить, встревает Эндрю.

– Мы можем послать ее на курсы «Английский как второй язык», – говорит он. – Они прямо на нашей улице, в школе, и компьютерную программу можно купить, пусть практикуется. И она быстренько выучится, за пару месяцев.

Я смотрю на него в полном ужасе, а он уже спрашивает по-испански, умеет ли Эсперанца обращаться с компьютером.

– Си, си, – отвечает она, впрочем, довольно неубедительно. Надо немедленно прекращать это безобразие и не внушать бедной женщине пустые надежды.

– Ладно, я думаю, это все, что мы хотели знать, – говорю я.

– Так вы берете ее на работу? – спрашивает Мария, не прекращая улыбаться.

Bay, спокойнее, дамочка, думаю я. Она что, ждет, что я ей прямо сейчас отвечу?

– У нас сегодня собеседование еще с несколькоми людьми, так что мы дадим вам знать, – говорю я.

Мария хмурится и переводит мои слова Эсперанце, которая на глазах мрачнеет.

– Хорошо, – говорит Мария. – Вот моя карточка. Вы можете позвонить, когда решите. Но она очень хорошая няня. Детей любит.

– Не сомневаюсь, – говорю я, выпроваживая их вниз по лестнице.

Когда за ними закрывается дверь, Эндрю поворачивается ко мне.

– И что ты думаешь? – возбужденно спрашивает он.

– Что я думаю? Я думаю, что ты с ума сошел. Эндрю, эта женщина будет заниматься нашим ребенком. Она должна говорить по-английски. А если что-нибудь случится?

– В «девять-один-один» теперь есть испаноязычные операторы. Это же Лос-Анджелес, здесь все говорят по-испански.

– А я не говорю, и, раз уж мне с ней жить, я не согласна. Опомнись, Эндрю, что ты городишь? Мы ее пошлем на курсы! будет практиковаться на компьютере! Живо представляю себе, как она у себя в деревне ночи напролет лазает по Интернету. Ты совсем с ума сошел? Давай-ка теперь я буду вести собеседования и принимать решения. А ты будешь молчать. – Эндрю надувает губы. – И по-английски, и по-испански.

Снова звонит звонок. Мы с Эндрю идем открывать дверь и приглашаем в дом Маргериту – низенькую стриженую женщину в белых шлепанцах, ярко-желтом костюме, при ближайшем рассмотрении оказавшимся «Эскада», и с лоскутной сумочкой типа «Шанель» образца 1987 года. Она говорит на шикарном английском и показывает мне водительское удостоверение, не дожидаясь, пока я спрошу. Ее положение в классификации местных нянь, наверное, соответствует четырехзвездному генералу. Эндрю хмурится.

Я веду ее в гостиную и готовлюсь засыпать вопросами, но вскоре оказывается, что я не могу вставить и словечка. В течение двадцати минут, не замолкая даже для того, чтобы набрать воздуха, она рассказывает мне про свою предыдущую хозяйку по фамилии Джойс. Мне сообщается, что Джойсы тоже традиционная еврейская семья, они живут в дорогом предместье и покупают еду в хорошем кошерном магазине. Но сейчас дети пошли в колледж, няня им больше не нужна, и Джойс в полном отчаянии, что Маргерит от нее уходит. Также она сообщает нам, что прекрасно готовит кнедлих, а также картофельный цимес на Хануку и сладкий кугель по рецепту бабушки Джойс. Она спрашивает, где у нас посудомоечная машина для мясного, а где для молочного, и, похоже, глубоко оскорблена, узнав, что попала в семью с одной посудомоечной машиной. Когда мне наконец удается прервать этот поток и задать несколько вопросов, она на все машет рукой и говорит: «Ну конечно, конечно».