— Значит, он еще не обезвожен, — заключил ветеринар. — Если бы кожа не сразу вернулась в прежнее состояние, я бы велел вам немедленно доставить его к нам, чтобы прокапать. Сегодня положение еще терпимое, но завтра первым делом везите его ко мне. Длительное голодание у кошек чревато поражением печени.

Лоуренс вернулся с работы домой с нарезанной индейкой, банкой тунца и копченым лососем — всеми излюбленными лакомствами Гомера, но кот был одинаково безразличен ко всему. Звук разворачиваемого целлофана и скрежет открываемой банки не привели к знакомому клац, клац, клац его шажков, когда он спешил на ужин. Скарлетт и Вашти, дрожа от нетерпения, гурьбой кинулись за мной в третью спальню, переживая за свою долю лакомства. Скарлетт вскарабкалась на кровать и поглядела на Гомера с подозрением. «Разве ты не собираешься мне мешать? — казалось, спрашивала она. — Это какая-то уловка?» Гомер всегда побеждал в гонке за тунцом и индейкой, бессовестно расталкивая остальных с таким восторгом и напором, который Скарлетт находила неприемлемым.

Но сейчас Гомер не шевелился. Если бы не его слабое дыхание, я бы не знала, жив он или мертв.

В ту ночь я спала с Гомером в третьей спальне, хотя слово «спать» здесь было неуместно, потому что большую часть ночи я бодрствовала. Гомер прижимался к моей груди, будто не мог согреться, хотя стояла середина июля. Я прикоснулась щекой к его голове, обняла руками и прошептала: «Все будет хорошо, малыш. Вот увидишь. Завтра доктор сделает так, чтобы ты почувствовал себя лучше».

Гомер не сопротивлялся, когда я засовывала его в переноску, хотя в этот раз я бы все отдала, чтобы он вел себя как обычно. Он всегда был маленьким котиком, но сегодня выглядел неестественно худым. Я чувствовала, как выпирает его позвоночник, когда клала его в переноску. Впервые я была чуть ли не благодарна за то, что у Гомера нет глаз: не уверена, что выдержала бы его страдальческий взгляд. «Хороший мальчик», — бормотала я, застегивая переноску. В машине по пути к ветеринару я не переставала говорить ему ласковым тоном: «Хороший котик. Хороший мальчик».

Мы с ветеринаром немного повздорили, когда он начал настаивать, чтобы я побыла в приемной, пока он будет осматривать Гомера. Если бы это были Скарлетт и Вашти, я, наверное, уступила бы, но Гомер — больной и несчастный Гомер — страшно испугается, если оставить его в незнакомом месте с незнакомыми людьми. Он не увидит их лиц и не сможет понять, что с ним происходит. Он не поймет, почему я его бросила. Именно поэтому я не могла оставить Гомера — если кто-то и будет придерживать его, пока ветеринар проводит осмотр, то это буду я.

Гомер был тревожно вял последние два дня, но на смотровом столе внезапно ожил. Он никогда не был спокойным пациентом (да и какое животное любит ветеринарные клиники?), но я никогда — даже во время проникновения грабителя — не слышала, чтобы он рычал и шипел с такой злостью, как во время этого ветеринарного осмотра, пока врач вертел его в разные стороны, собирал образцы и ощупывал пальцами и различными инструментами на предмет всяческих шишек, нарывов или непроходимостей. Я стояла с другой стороны стола и крепко держала его за загривок.

— Хороший мальчик, — успокаивала я и чесала пальцами ему за ушками. Мне казалось, если что и способно успокоить Гомера, то только звуки моего голоса. — Ты ведь мой храбрый маленький мальчик, ты держишься молодцом. Мамочка здесь, с тобой, и все скоро закончится.

Ветеринар сказал, что собирается взять на анализ мочу. Мне было интересно, как он это будет делать, ведь не так-то просто уговорить кота пописать в чашку. И тут я увидела гигантскую иглу и заметила, что врач принялся переворачивать Гомера на спину. Кажется, идея была в том, чтобы взять мочу непосредственно из кошачьего мочевого пузыря.

Гомер отчаянно сопротивлялся, и та сила, с которой он это делал, заставляла меня удивляться: он двое суток почти ничего не ел и весил, пожалуй, на фунт меньше, чем обычно. Когда врач попытался вставить иглу, Гомер закричал.

Он не стонал, не визжал и не рычал, а он именно кричал. Этот крик я запомнила на всю жизнь, он до сих пор иногда преследует меня во снах. Воплощение боли и страха, почти человеческих. Ветеринар пытался что-то мне сообщить, но я не слышала. Мой слух отказывался воспринимать что-то другое, кроме крика Гомера. Его передняя лапка поднялась в воздух, и он замахнулся на меня — на меня, — промазав когтями мимо моей щеки на пару дюймов.

Должно быть, я очень побледнела от испуга, потому что ветеринар строго сказал:

— Сейчас я заберу его в другую комнату, пара санитаров мне поможет. Ждите в приемной. — А потом, уже мягче, добавил: — Постарайтесь не слишком беспокоиться. Мы не причиним ему боль.

Он положил Гомера в корзинку и вышел, оставив меня одну.

Когда я была ребенком, у отца была собака по кличке Пенни, немецкая овчарка, очень ласковая. Пенни просто обожала папу, следовала за ним повсюду с восхищенными глазами и готова была жить и умереть только ради того, чтобы сделать его счастливым. В конце жизни у нее развилась дисплазия тазобедренного сустава, как это часто бывает у собак крупных пород. Отец в течение двух лет терпеливо помогал ей подниматься, когда она силилась встать. Он убирал за ней, когда кишечник собаки неконтролируемо опорожнялся. И вот однажды, когда он пытался помочь ей встать, Пенни повернулась и укусила его. Она сразу же присмирела, принялась скулить и лизать его руку с отчаянной мольбой о прощении, которое, конечно, сразу же получила.

Но мой отец, когда рассказывал эту историю, всегда говорил о том, какой урок он получился в тот день. Он отвез ее к ветеринару — и Пенни больше никогда не вернулась домой.

Мысли о Пенни пронеслись в моей голове, когда я увидела когти Гомера рядом со своим лицом после стольких лет непоколебимой любви и верности. Я почувствовала внезапную беспомощность. Впервые с тех пор, как я принесла его к себе домой, я ничего не могла для него сделать. Я стояла в одиночестве в этой комнате, а Гомера забрали, потому что я ничего не могла сделать, чтобы помочь ему. Даже после 11