Мила обошла десятки прорицателей и медиумов, достала всех практикующих гадалок и даже к Координаторам цеплялась, но легче от этого не стало. Предсказания на то и предсказания, чтобы человек судьбу свою знал лишь смутно и приблизительно, не пытаясь переделать. А посему новые отличались исключительной вариативностью. Лёш погибнет, и Лёш будет жить, он сгорит в пламени, и он не умрет, пока его правнучка не отпразднует свадьбу своего внука, его убьет любовь и его убьет ненависть, он сам шагнет навстречу гибели и...

Мила сходила с ума, пока Пабло не ответил честно: будущее вариативно, оно определяется по узловым точкам и линиям, но пророкам и гадалкам видна всегда лишь часть, фрагмент — просто в силу того, что способностей одного человека не хватает на то, чтобы охватить все линии реальности... И для того чтобы увидеть будущее полностью, надо в него просто попасть. Иного пути нет. А для того чтобы изменить его, нужно менять большинство ключевых узлов.

Ну что, они переехали. Не в другой город, но дом сменили. Мила даже попросила у главы анклава сразу три квартиры — на будущее. На это самое будущее, в котором она не отпустит детей, пока они не будут готовы выживать самостоятельно. Она сменила работу. Присмотрела для сыновей человеческую школу поспокойней. Наложила на квартиру все мыслимые барьеры и защиты...

И стала жить.

До десятого августа две тысячи двадцать шестого года. И если...

Нет. Ничего не может случиться. Лёш на снятии печатей, там мощнейшая система безопасности, там Дим, там Александр и Даниэль. Там Лина, в конце концов. Что бы там ни думала девочка о своей «темности» и жесткости, в Лёшку она влюблена без памяти, это видно даже слепому. Да и он сам не из слабых. У нее все мальчики сильные...

Чашка кофе, о которую Мила безуспешно отогревала холодные пальцы, выскользнула из рук и грохнулась, расплескивая темные кляксы.

— Людмила, что с тобой сегодня? Тебе плохо?

— Не знаю. — Она инстинктивно приложила ладонь к груди, туда, где сжимался, медленно поворачиваясь, неровный ком боли. — Не знаю... Сердце не на месте.

— Может, домой пойдешь?

— «Скорую» вызвать?

— Не надо. Все нормально…

Раньше Лина не задумывалась над значением слов «мир рухнул». Считала всего лишь красивой абстракцией. Но в эти мгновения мир не просто рухнул — нет, он сгорел и рассыпался пеплом. Вся ее прежняя жизнь, все, что когда-то составляло сущность девочки, а потом девушки по имени Лина, сейчас корчилось в огне и рассыпалось прахом. И раньше ей приходилось испытывать потрясения, выбирать новую дорогу — как случилось на концерте Лёша или потом — в архивах Свода. Или после неожиданного нападения ассасинов на Лёша, когда Лина призналась ему, что она феникс... Но во всех случаях впереди всегда что-то было: вбитые с детства правила, верность долгу... любовь.

Правила рухнули первыми, потому что та, которая учила по ним жить, лгала. Потому что есть на свете вещи важнее.

Потом пришел черед верности. Быть верной дочернему долгу, верной, когда предмет верности тебя убивает и калечит?

А теперь, теперь... Лина рухнула на колени, повернувшись спиной к хохочущей матери. Плевать, пусть убивает, пусть сходит с ума. Мне уже все равно, если...

...Он был совсем как живой, даже кровь еще текла, удар в сердце не останавливает ее сразу... Его волосы шевельнулись под сквозняком от распахнутого окна... он был живой, он был теплый под ее дрожащими пальцами... зеленые глаза были открыты, они смотрели мимо нее... никуда не смотрели.

Нет. Лёш, нет... ты не можешь так уйти! Ты не можешь меня оставить! Из-за... нет. Нет, нет, нет, нет... Нет! Что-то пытался сделать Феникс, но она не слышала и не понимала. От застилающей боли мутилось в глазах, останавливалось сердце. Лёша, Лёша...

— Лина... девочка, очнись! Лина...

— Заткнись, Данечка, все идет как надо, и мы неплохо проведем время. Надень-ка на нее наручники... надень, кому сказала!

— Катись к дьяволу!

— Ах ты, тварь упертая...

За спиной — звук удара и яростный вскрик, и что-то шипит разъяренная Лиз, пытаясь отпихнуть вцепившегося в нее Даниила, Лина должна отпустить Лёша, чтобы... чтобы Лиз больше никого не могла убить.

— Подожди меня немножко, Лёша, хорошо? Я сейчас…

Еще раз коснуться лица, еще раз тронуть непослушные волосы... и встать. Повернуться, позвать нож. Посмотреть в ненавидящие глаза. Отец держал Лиз за руки, не давая ей пустить в ход нож, а она рвалась, выплевывая угрозы вперемежку с ругательствами, не понимая, почему именно сейчас в артисте проснулся воин...

— Ненавижу! Ненавижу! Отомщу! Всем! Тебе первому! И ей! И твоим щенкам! Всем! Ненавижу-у-у-у!

Нечеловеческим, бешеным усилием она все-таки отбросила от себя Даниила, вскочила... и вдруг замолкла. Застыла на половине движения, подняла руку к груди, уронила, не дотянувшись. И с хрипом рухнула на пол.

В дверях стояла бледная Мила.

Психологи советуют: когда на душе смутно и мир кажется не лучшим обиталищем, надо чем-то заняться. Они много чего советуют, начиная с уютного пледа и кончая транквилизаторами, но Мила всегда выбирала действие, а не валяние под пледом. В конце концов, на руках семья, особо не поваляешься.

Вот и сегодня, когда вся станция плюс лаборатория дружно уговорили ее пойти домой, она автоматически прикинула, что купить по дороге и как лучше использовать нежданный полувыходной. А потом сердце вдруг заныло так, что она махнула на все рукой и перенеслась прямо в квартиру. В кухню. Травяной сбор, который она заваривала, когда пропал Дим, все еще лежал на ближней полочке — чувствовала же, понадобится. Людмила потянулась за своим успокоительным, машинально прикидывая, насколько ей хватит запаса, если обожаемые детки и дальше будут выкидывать такие фортели... замерла, когда дом прорезал отчаянный крик.

— Лёша-а-а!

Травы с шорохом посыпались из разом ослабевших рук...

Мила с трудом узнала голос Лины, потому что никогда не слышала в нем такого отчаяния и такой боли. Крик, задушенное рыдание, чей-то злобный хохот... здесь, в доме. Наверное, так чувствуют себя смертельно раненные. Еще ничего не болит, но уже ощущение необратимости потери...

Ты еще живешь, но мир уже подернулся какой-то завесой нереальности.

Людмила не помнила, как оказалась у двери в гостиную. Прямо у входа боролись двое — смутно знакомый смуглый мужчина и светловолосая женщина, портрет которой ей показывал Лёш... а дальше... а дальше...

— Лёш?.. — выдохнули помертвевшие губы.

Ярость, отчаяние, страх за сына и материнская любовь — все это сплелось в душе женщины в огненный клубок. И этот клубок сорвался с рук — а ведь раньше Людмиле никогда не давалась огненная магия — и, разбрызгивая белые и голубые искры, полетел в женщину.

Никогда раньше не била в спину. Никогда не убивала...