тысяча восемьсот тридцать седьмом году с пермских, моих и брата моего, заводов по воле правительства взяты семь человек дворовых людей за составление противозаконной бумаги насчет крепостно­го состояния. Они отвезены в Санкт-Петербург и оттуда поступили в военную службу. Ныне пермский граждан­ский губернатор вошел с представлением к господину министру от тридцать первого числа минувшего декабря о взыскании с меня и брата моего двух тысяч восьмисот десяти рублей и двадцати восьми копеек, употреблен­ных на прогоны и продовольствие означенных арестан­тов...

Секретарь усердно скрипел пером, и от скрипа этого еще более усиливалось раздражение, испытываемое Христофором Екимовичем.

— Таковое взыскание, — продолжал он, — было бы несправедливо и несообразно с пятьсот семьдесят ше­стой статьею девятого тома Свода Законов. Тем более, во-первых, что вместо того, дабы подвергнуть сих лю­дей следствию и суду на месте без всяких издержек, от воли правительства зависело перевезти их за две ты­сячи с лишним верст, и, следственно, происшедшие для сего расходы должны падать на счет казны. Во- вторых, я и брат мой лишились семи человек, которые находятся теперь в военной службе, не получив за них рекрутских квитанций. И потому покорнейше прошу Ва­ше Высокопревосходительство благоволить учинить со стороны Вашей распоряжение о справедливом нас удов­летворении. С совершенным высокопочитанием и пре­данностью имею быть...

Христофор Екимович взял у секретаря перо и под­писался. В его руке перо почему-то не скрипело.

По поводу прошения помещиков Лазаревых министр внутренних дел входил в совещание с шефом жандар­мов, и в результате этого совещания решено было оз­наченные деньги в сумме 2810 рублей и 28 копеек взы­скать с бывшего управляющего лазаревской вотчиной в Пермской губернии, купца третьей гильдии Поз- деева.

Рекрутские квитанции, однако, выданы не были, со­гласно высочайше утвержденному мнению Государст­венного Совета о том, что поступающие в военную служ­бу преступники из крепостных людей владельцам их за рекрут не засчитываются.

ЭПИЛОГ

Тринадцатого марта 1861 года высочайший «Мани­фест о вольности» был оглашен всенародно с амвона чермозской церкви Рождества Богородицы вместе с «Дополнительными правилами о крестьянах и работни­ках, отбывающих работы при пермских частных горных заводах и соляных промыслах».

Подписанный государем еще 19 февраля, манифест был доставлен в Пермь лишь 11 марта. Напрасно не­сколько суток доверенные чиновники дни и ночи проси­живали возле электрикомагнетического телеграфного ап­парата. В Петербурге, по всей видимости, телеграфу не доверяли. Флигель-адъютанты и свитские генералы раз­возили манифест по губерниям.

В Пермь его доставил князь Багратион.

А уже через день о нем узнали в Чермозе.

Проживавший в Чермозе отставной поручик Алексей Ширкалин еще до обеда успел по этому случаю распить бутыль мятной водки со своим соседом, служителем вот­чинного правления. В разговоре, состоявшемся между соседями, Ширкалин неоднократно подчеркивал, что его лично царский манифест не касается, поскольку он, как имеющий офицерский чин, к крепостному сословию не принадлежит. Но выражал при этом готовность ра­доваться вместе с уважаемым соседом, который, не­смотря на свой сюртук и жену, знающую взаимное об­хождение, до сего дня оставался у помещиков Лазаре­вых дворовым человеком.

Сосед между тем не очень-то радовался и даже высказывал кое-какие печальные предположения отно-

сительно своей и семейства своего дальнейшей судьбы.

Это сердило поручика.

— Холуй ты, — говорил он соседу. — Вся порода твоя холуйская!

Жена соседа пыталась перевести разговор на дру­гую тему.

— Нет, Алексей Терентьич, только по правде, — на­клонялась она к поручику, — вы Шамиля видали?

— Как вас, сударыня, — отвечал Ширкалин. — Ис­тинный крест!

Его рука пьяно чертила в воздухе расползающийся крест.

Вернувшись домой, Ширкалин долго спал и проспал весь шум и все торжества. Все это к нему, как заслу­жившему офицерский чин, отношения не имело. Лишь к вечеру он сунул припрятанную от жены другую бу­тыль мятной водки под старую бурку, приводившую в восхищение чермозских мальчишек, и вышел на улицу.

Прихрамывая, двинулся к заводской плотине.

Раненая нога не то чтобы болела или ныла, а будто мерзла в бедре. В том месте, где двадцать лет назад в сражении под Гимрами ему разворотила кость чеченская пуля. Он часто рассказывал об этом и всегда с удоволь­ствием повторял про чеченскую пулю. Лишь недавно, после Севастопольской обороны, он стал говорить про английскую пулю. Пуля и в самом деле была англий­ской, как сказал извлекавший ее полковой лекарь. Шир- калин еще тогда, в палатке лазарета, подумал о том, как долго шли они по свету друг навстречу другу — он и эта пуля. Он вырос на диких склонах Рифейских гор, а оттуда, через Петербург, был отправлен на еще бо­лее дикие склоны Кавказа. Пулю же отлили где-ни­будь в Ноттингаме или Манчестере, на корабле доста­вили в Турцию, а оттуда, кочермой или фелукой, к Ша­милю. И под Гимрами она встретила рядового Алексея Ширкалина.

Теперь поручик Ширкалин вернулся туда, откуда на­чал свой путь.

А пуля вот не вернулась.

На улице было шумно и много пьяных. Его несколь­ко раз окликали, но он не отвечал. Один раз схватили сзади за известную всему заводу бурку:

— Глотни, 1 поручик! Никак воля вышла... Гуля-а-ем!

Он даже не смотрел, кто зовет его. Те, кого он хотел бы

сегодня видеть, не могли его позвать. Их не было в Чермозе. В походе генерала фон Клюгенау сорвался в ущелье брат Матвей. Погиб Мишенька Ромашов. Умер от лихорадки Степа Десятов. В дальних гарнизонах за­пропал Федор Наугольных, дослужившийся вроде до офицерского чина. А о тех, кого из Петропавловской крепости отправили не на Кавказ, а в финляндские аре­стантские роты, о них Ширкалин и вовсе ничего не знал. Не знал даже, живы они или нет их уже на этой земле.

И никто в Чермозе двадцать пять лет ничего о них не слышал.

Неподалеку от плотины, обшитый недавно свежим тесом, стоял дом, где двадцать пять лет назад жил с отцом Петр Поносов. Вскоре после ареста сына старик умер, и дом достался старшему брату Петра, Николаю.

Нащупав под буркой бутыль, Ширкалин вошел во двор и поднялся на крыльцо. Дверь была заперта. Он постучал — твердо, но не кулаком, а костяшками паль- цев.« За дверью завозились, и мужской голос спросил:

— Кто?

— Открой, Никола, — сказал Ширкалин. — Алексей это!

— Какой Алексей?

— Ширкалин Алексей... Поручик.

— Чего надо-то? — спросили за дверью.

— Выпить сегодня надо, — объяснил Ширкалин.— За Петра надо выпить. Слышь? Сегодня его праздник!

За дверью стало тихо.

— Да ты не бойся, Никола, — уже громче повторил Ширкалин. — Теперь смело можно за него выпить. Хоть на улице,