то облегчение, которое он все же испытал, когда узнал, что тревога Анны вы­звана иными, нежели вчера, причинами.

— Ламони, — тихо произнес он, словно прислушива­ясь к звучанию этого странного для чермозских лесов, имени.

— Что Ламони? — встрепенулся Семен.

В том, как произнес Петр фамилию заводского ме­дика, он уловил нечто обнадеживающее.

— Он тебя укроет покуда...

Федор Абрамыч внимательно выслушал Петра и по­требовал показать стихи. Стихи были прочитаны им с одобрительными полусмешками-полупопыхиваниями тру­бочки, на конце которой по-прежнему лежала гологрудая сирена.

Через четверть часа на глазах у изумленный прохо­жих Петр приволок в госпиталь бессильно обвисшего на его руках Семена. А еще через четверть часа мать Семена была извещена о том, что сын ее, упав с лест­ницы, сломал себе ногу и находится в госпитале. Когда она примчалась туда, Семен в одной рубахе лежал уже на койке с забранной в лубки ногой, и бирка в изго­ловье извещала о дате помещения его на это место.

Лобов и двое младших полицейских служителей, со­провождавших его в этой экспедиции, были застигнуты

молвой о несчастном случае на пути к дому Мичуриных. Они не замедлили явиться к Федору Абрамычу. Но тот встретил их таким ледяным молчанием и такими густы­ми клубами табачного дыма, что служители порядка вскоре вынуждены были ретироваться. Ламони не до­зволил им даже пройти к койке больного. Уходя, Лобов нарочито прогремел ножнами по всем косякам, изрыгая громкие проклятья по адресу самого Ламони и лекар­ской науки, им представляемой...

Вечером, сидя на койке Семена, Петр развернул пе­ред ним на одеяле сложенный вчетверо лист бумаги. Бумага была грубая, и крестовина сгиба, раздваиваясь кое-где, неровно обтекала отдельные зерна. Вдоль вер­тикальной линии сгиба шла другая, еще более неровная. Она была прорисована жирно и оплетала первую, как вьюн оплетает столп кладбищенского креста.

Жирная линия изображала Каму.

(Петр осторожно провел по ней пальцем снизу вверх, от Чермоза к Волге. На сделанном по старинке черте­же север был положен внизу, а юг — у верхнего об­реза.

— Уходить тебе надо, —сказал Петр. — Тут одними вицами дело не обойдется. Покалечит он тебя...

Семен приподнялся на локте и взглянул на листок.

Вдоль Камы надписаны были названия городов и сел. Возле некоторых лежали черные крестики, обозна­чающие воинские команды. Много лет уходили по таким чертежам в бега заводские крепостные люди. Уходили от Строгановых, от Всеволожских. Уходили и от Лаза­ревых.

Справа написано было, как ехать.

До Перми предписывалось нигде не останавливаться, плыть бережно, а под Петропавловским собором, у Ниж­него рынка, пристать и прикупить запасов, какие по­требны. Далее следовало держаться левого берега — в тридцати верстах ниже перевозчики и караул у Казен­ного тракта на правом берегу стоят. Осу надо было ми­новать посередине реки. Там на одном берегу воинская команда, а на другом — село большое. От Осы до Сара­пула, говорилось, плыть с осторожностью, припасов по деревням не покупать и держать в лодке маленький яко­рек либо камень. От Сарапула же только ночью и мож­но было двигаться. Ну, а на Волге уже на любую рас­шиву свободно подняться. На Волге купцам всякие люди

нужны, в особенности грамотные и знающие счет. На Волге воля.

— Может, — предположил Семен, — слово «вольгот­ный» от Волги произошло?

— Может, — согласился Петр, думая о том, что этот давно сберегаемый им чертеж мало чем мог сейчас по­мочь Семену.

Только и есть на Руси одна дорога не государева, божья — водная дорога. Не перенять ее, не унять нико­му, не затворить.

Он медленно вел палец по чертежу с севера на юг, к тому месту, где бурая камская вода мешалась со свин­цовой волжской. Влажный ветер шевелил его волосы, и остров с обгорелыми развалинами замка атамана Нормацкого уходил, качаясь, назад, сливался с зеленым берегом.

И когда он совсем исчез за излучиной, Семен, отки­нувшись на подушки, сказал:

— Зима... Куда побежишь!

XXXIV

Едва Иван Козьмич Поздеев пробудился утром 25 де­кабря, как вместе с приятной мыслью о наступившем празднике явились неприятные — о Егоре Якинцеве и Лешке Ширкалине. Егор исчез бесследно, а Лешке пора уже было вернуться. Срок, назначенный для отыскания бумаги, истек, и тянуть дело долее представлялось Ива­ну Козьмичу небезопасным. Он еще накануне собирался дать распоряжение об аресте заговорщиков. Помешал неожиданный визит Клопова. Тот так рьяно настаивал на аресте Поносова, так легко признавал прежние свои ошибки, что это показалось Ивану Козьмичу подозри­тельным. И он решил повременить с арестом еще пару дней, сказав Клопову, что в губернии им не простят, если бумага окажется уничтоженной, а преступники — неизо­бличенными.

Иван Козьмич долго улещивал Лобова отложить на послепраздпичное время наказание Мичурина. В страхе перед экзекуцией тот мог открыть полицейскому служи­телю тайну существования общества, что очень было бы некстати. В конце концов Иван Козьмич велел доставить Мичурина к себе в кабинет, не отказывая окончательно жаждущему возмездия Лобову. Тут, правда, крайне удачно вышел этот несчастный случай. Но само увечье Мичурина выглядело столь же подозрительно, как и вне­запная перемена в настроении Клопова. Подозрительно, впрочем, было и сличение почерков малограмотным Ло­бовым. А бегство Егора Якинцева не просто вызывало подозрения, оно внушало тревогу. Во всем этом виделась какая-то тайна...

И, вставая уже, Иван Козьмич подумал, что если к вечеру Ширкалин не объявится, то он все же последует совету Клопова. Иначе, в особенности когда бы заговор­щики начали о чем-то догадываться, все это могло дурно для него обернуться.

XXXV

Наступило наконец рождество, и густой запах зрею­щих пирогов раскатился по чермозским улицам, вытес­няя на несколько дней запах заводского дыма. И еще один запах вместе с клубами пара вырывался почти из каждой жарко натопленной избы. Тошнотворный запах квашеного сига.

Совсем недавно пришел с Печоры санный караван с этим лакомством. Как раз подгадал к самому рожде­ству!

Всем хорош сиг, но запах от него идет тяжелый, труп­ный. Только на кухне предлагают гостям это блюдо. По­кидают гости праздничный стол, идут на кухню и там в торжественном молчании ворочают куски сигового пи­рога.

И не дай бог, кто заговорит в это время! Сразу будто мертвечиной пахнёт в уютной кухоньке.

Но зато как вкусна эта рыба! Как томно тают во рту нежные ее волокна, словно блаженным теплым сиянием одеваются десны, небо и язык.

Народился младенец Иисус.

Веселится весь православный мир. Льется наливка и булькает в баклагах, кувшинах, тонкогорлых графинах, в чарах из чаги и в серебряных рюмках. Радужным зво­ном заливаются колокола. От владельцев завода всем мастеровым и служителям пожаловано по стакану вод­ки,