лицейских служителей верхами прошли под окнами Ивана Козьмича, выворачивая на полазненскую дорогу.

XXXIX

Днем 31 декабря Иван Козьмич лично сдал на губернскую почту следующее письмо:

«Baшe Превосходительство.

Милостивый государь Христофор Екимович!

Препровождая при сем копию с гнусной бумаги, составленной чермозской горной школы учениками, спешу сообщить Вам, что все сии участвователи почти одинаких лет, и хотя в вольнодумство вовлеклись молодостью и сумасбродством, но предположения их весьма злонамеренны. Посему я счел необходимым взять их под стро­жайший присмотр, а сам сего же дня поеду объясниться сем обстоятельстве с г-ном губернатором и попросить го совета, как он поступить с безумцами присоветует, назад тому с восемь лет подобное же дело было в заводах г. Яковлева, и участвовавшие в том деле два человека вытребованы были по именному повелению для личных объяснений в Петербурге. Следственно, и наш казус едва ли не примет такого же действия. Между тем, абы Десятов открытие сего обстоятельства не разведал на что-либо еще худшее не пустился, не благоугодно и будет приказать понаблюсти за ним, чтобы он здешних писем ни от кого получить не мог.

О невозможности же преждевременно проникнуть сего пагубного оных преступных людей предприятия, правление будет иметь честь повергнуть на благорассмотрение Вашего Превосходительства свое объяснение.

В прочем, во всяких Ваших горных заводах, соляных промыслах и вотчинах, благодаренье богу, по отпуске сего обстоит благополучно.

Милостивый государь!

Вашего Превосходительства всенижайший слуга Иван Поздеев».

10 декабря 1836 г. Полазненский завод.

XL

Около шести часов вечера пермский гражданский губернатор Гаврила Корнеевич Селастенник неожиданно получил срочный рапорт от управляющего уральской вотчиной Лазаревых, купца третьей гильдии Поздеева. В рапорте говорилось, что управляющий передает его превосходительству на рассмотрение бумагу в оригинале, составленную господ Лазаревых дворовым человеком Петром Поносовым и подписанную еще тремя человеками их крепостных людей. Далее сообщалось, что ввиду явно противозаконного характера сего документа все подписавшие его лица взяты под присмотр в ожидании дальнейших распоряжений.

Документ приложен был к рапорту.

С легким недоумением Гаврила Корнеевич развернул сложенные пополам листки тонкой бумаги. Но после первой же прочитанной фразы недоумение исчезло. Не отрываясь, прочел он документ, написанный почерком столь нарядным, что ему могла позавидовать и губернская канцелярия.

Он понимал толк в вольнодумстве. А это было вольнодумство самых высоких градусов. Впрочем, он всегда считал, что молодые заводские служители несвободного состояния — самая гангренозная часть населения губернии.

Гаврила Корнеевич тотчас вызвал к себе Лазаревенского управляющего и имел с ним двухчасовую беседу. К десяти часам был спешно вытребован из дому чиновник по особым поручениям. Представ перед Гаврилой Корнеевичем, он получил распоряжение немедленно отправиться Чермоз для ближайшего ознакомления с делом и проведения обысков на квартирах заговорщиков.

Он отправился вместе с Поздеевым.

Едва они выехали на Соликамский тракт, как часы Ивана Козьмича, сделанные ему Степой Десятовым, показали ровно полночь. И звезды нового, 1837 года засияли над их головами, над оснеженными гривами коне над пустынным трактом и синеющим полем, над дал ним лесом, будто бы вставшим из брошенного гребня над всем православным миром, дремлющим в снежной перине.

XLI

13 января, отправив донесение в Петербург, в III отделение собственной его величества канцелярии — графу Бенкендорфу, губернатор прибыл в Чермоз, coпpовождаемый несколькими чиновниками, жандармским ротмистром и десятком верховых жандармов. Важность личного присутствия на месте злоумышления была этому времени осознана Гаврилой Корнеевичем.

Обыски были уже проведены, но никаких решительных улик не дали. Лишь у Поносова обнаружили книжку стихов Рылеева, а у Мичурина — старую казачью саблю.

Мишенька Ромашов, Федор и Матвей Ширкалин содержались раздельно, в трех комнатах конторского помещения. Хотя Матвей бумагу не подписывал и имел обществу касательство самое незначительное, его все равно арестовали по настоянию прибывшего с Иваном Козьмичом губернского чиновника. Один Лешка поручительством управляющего оставлен был пока на свободе.

Отдельно, в конторском чулане, сидел Семен Мичурин. К бревну его не приковали, но для устрашения Лобов привесил-таки к цепи колодку.

Вначале возле койки Семена в госпитале поставлены были для сбереженья двое сменявших друг друга полицейских служителей. Но вскоре Лобов решил проверить, точно ли у него нога сломана. Улучив время, когда Федора Абрамыча не было в госпитале, он принес Семену два костыля и велел с их помощью немедленно отправляться в контору. Семен, навалившись на костыли, заковылял к лестнице. У верхней ступеньки Лобов выбил у него из рук костыли и легонько толкнул низ. Семей запрыгал по ступеням и, прежде чем догадался упасть, несколько раз перенес всю тяжесть тела а забинтованную ногу, с которой незадолго перед тем просил Федора Абрамыча снять лубки.

После этого он и водворен был в чулан, оставив в снегу между госпиталем и конторой два зуба, выбитых кулаком старшего полицейского служителя.

Теперь Федору Абрамычу, заподозрившему уже за своим подопечным вины более существенные, чем сочинение поносных стихов, не избежать было неприятностей.

3 января Семен сидел в чулане и слышал, как громко заскрипел снег под полозьями губернаторской тройки. На мгновение ему почудилось, что это не снег скрипит, а идет по дрожащим сходням на берег атаман Нормацкий. Не тот, что изъяснялся в его поэме громоздкими одами, а настоящий, живой, с серьгой в ухе. Вот он идет по этим сходням, и они прогибаются, чмокают воду, продавливают сквозь щели тонкие фонтанчики. Золотом отливает на атамане кафтан, сабля бьет по но­гам, ветер треплет белое перо на шапке... Эх!

Петра ввиду предстоящего прибытия губернатора перевели в этот день из дальней конторской каморки кабинет управляющего. Иван Козьмич полагал, что здесь Гавриле Корнеевичу всего спокойнее будет беседовать с главным заговорщиком. В то время как губернаторский поезд двигался по улицам Чермоза, Петр спал, вытянувшись на лавке. Ему снилось лето, и закат солнца, и розовая пена облаков, летящая в лицо, — теплая и чуть горьковатая на вкус, как свежее рябиновое варенье.

Разбудил его колокольчик губернаторской тройки.

И в томительный, зябкий миг пробуждения Петр вновь увидел перед собой уходящую вдаль пустынную ленту Камы, каменную ротонду Петропавловского собора в Перми и толпу на Нижнем рынке, где он пытался продать Немку. Вновь увидел мелькнувшее в этой толпе лицо Лешки, его узнающий взгляд и то движение которым Лешка, давая Петру возможность уйти, заслонил его от желто-зеленых, кошачьих глаз Лобова, — только поздно заслонил...

Петр поднялся с лавки и подошел к окну. Под окном топтался на морозе один из младших полицейских служителей, приставленный сторожить, чтобы Петр, высадив рамы, не выпрыгнул из окна. В сам кабинет никого не велено было допускать во