а женам и детям их — по прянику.

Веселится Чермоз.

Но запах тления, запах квашеного печорского сига царит под его крышами. Будто виден уже конец пути, и

кресты поднимаются на Голгофе, и в далекой северной столице, над невскими водами крепость Петра и Павла медленно распахивает свои ворота.

XXXVI

26 декабря Петр, стоя у окна горнозаводского клас­са, смотрел, как Федор Наугольных проворно спустился по ступеням крыльца на пустынную улицу. Левая рука его энергически раскачивалась в такт шагам, а правую он плотно прижимал к туловищу, боясь, видимо, измять лежавший в кармане манифест.

Петр сразу одобрил предложение Федора переписать манифест придуманной им литореей. Это было разумно. Однако о намерении подняться ничего ему говорить не стал. Таких людей, как Федор, нужно ставить перед ре­шением, продуманным во всех подробностях.

Петр легко усвоил тайный язык. Но, понимая, что секретарь общества сделает все быстрее и надежнее, ре­шился доверить ему манифест на один день.

Лист абриса нарезного станка со снятыми нижними рейками висел на стене. Петр похлопывал себя по ладо­ни одной из этих реек. Он видел, как Федор начал пере­секать улицу, направляясь к своей тетке, у которой квар­тировал в Чермозе. В черной своей шинели, с неловко поднятым правым плечом он похож был на вороненка с перебитым крылом. На середине улицы Федор обернулся и помахал Петру рукой. В ответ Петр, как шпагой, от­салютовал ему рейкой абриса. Он еще не успел опустить рейку, как из-за угла вывернула запряженная вороной лошадью кошева. В ней сидели двое. Впереди сжимал вожжи какой-то мужик, а сзади в засыпанном соломой и снегом тулупе развалился его седок. Федор быстро пе­ребежал улицу перед лошадью. И не сразу потом замед­лил шаги, будто бы он не лошади испугался, а просто так, сам решил размяться.

Петр улыбнулся.

Он хотел было уже отойти от окна, как вдруг заме­тил, что кошева остановилась. Человек, сидевший сзади, спрыгнул на землю, подхватив длинные полы тулупа, и Петр узнал в нем Лешку Ширкалина.

Федор тоже узнал его, остановился, улыбаясь. Лешка подбежал к нему. Они расцеловались. Потом Лешка что- то быстро заговорил, а Федор, по-прежнему улыбаясь,

похлопал себя по правому карману. Лешка протянул ру­ку. Федор покачал головой. Лешка требовательно, как нищий в праздник, встряхнул протянутой рукой. Встрях­нул так резко, что с нее слетела рукавица. Федор накло­нился, чтобы подобрать ее. В этот момент Лешка вне­запно прижал правой рукой его голову, не давая Федору распрямиться, а левой выхватил у него из кармана за­трепетавшие на ветру листки манифеста.

Все это произошло так стремительно, что прежде чем Петр успел осмыслить происходящее, жалобно трепещу­щие листки исчезли под тулупом Лешки. А уже в сле­дующую секунду он бросился в сани, выхватил у недо­умевающего мужика вожжи и хлестнул лошадь.

Она слегка взбрыкнула задними ногами, обдав сне­гом замершего Федора, и рванулась вперед. Взмыла и улеглась за полозьями короткая поземка.

Схватив шинель, Петр метнулся к двери. В несколько прыжков скатился по лестнице. Шинель он забросил за спину, на бегу стараясь попасть в рукава, и она летела за ним и над ним, развевалась, как плащ на скачущем всаднике.

Теперь все становилось на своц места. В эти короткие мгновения, когда дрожали и перекатывались под ногами ступени, Петр как бы вновь увидел и вновь пережил все тревожившие его события последних недель. Но теперь их хаос, их вселявший надежду беспорядок исчез, и с безжалостной леденящей точностью он увидел в них по­рядок, логику, единый замысел. И удивился: «Как мож­но было не заметить этого раньше?» И разговор о театре с аллегорией, и разбитое стекло шкафа, и Мишенькино испуганное лицо той ночью, и недавний ужас Клопова, и давняя ненужная командировка на Екатерининский завод, и внезапное желание Лешки поставить под мани­фестом свою подпись — все вндвь прошло перед ним, ко­гда он увидел, как кошева взметнула снежное облако в конце квартала, у дома Ивана Козьмича.

Федор, еще ничего не понимая, сжимал рукавицу Лешки, и губы его обиженно кривились.

— Что это с ним? — спросил он набежавшего Пет­ра. — Мы же не так договаривались!

— А как? — выкрикнул Петр. — Как вы договари­вались?

— Что я перепишу сначала литореей. А потом старую бумагу сожжем. Для безопасности.

Рукавица нелепо торчала у него из кулака. Федор сжимал ее словно букетик. В бешенстве Петр наотмашь хлестнул по ней ребром ладони. Рукавица упала в снег, пялясь темным зевом с меховой опушкой.

— Вот оно что!!—Петр приблизил побелевшие губы к самому лицу Федора. — Да ты погляди, куда он ее жечь повез!

Федор повернул голову и лишь сейчас заметил чер­ный, отчетливо видный на снегу лошадиный круп у ворот управляющего.

— Господи! — прошептал он.

Его плечо по-прежнему было приподнято, а правая рука прижата к пустому уже карману. Теперь он еще более сделался похож на увечного вороненка.

— Это все! — закричал Петр, и в памяти всплыла давняя Федорова училищная кличка. — Мулла чертов! Ты хоть понимаешь, что теперь уже все! Совсем все!

Федор потрясенно молчал.

— Уходить надо, — уже спокойнее сказал Петр, по­падая наконец в рукава шинели. — Сегодня же. До Пер­ми, а там на Волгу подадимся. Лошадей возьмем... Пой­дешь со мной?

— Страшно, — признался Федор. — Сам, поди, пони­маешь!

И Петр понял его. Не то страшно, что поймают. Страшнее другое — уходить и знать, что не только дома своего родного не увидишь уже, но и пепелища его. Не только матери никогда не обнимешь больше, но и мо­гилки материнской.

И вспомнилась Анна. Имя ее качнулось в нем, про­тяжное, как колокольный звон.

— Может, вицами обойдется? — предположил Федор, заглядывая в глаза Петру с тайной надеждой увидеть в них будущее.

И Петр, принимая на себя ответственность за это бу­дущее, если не свое, то хотя бы Федора, сказал:

— Говори, будто взял у меня манифест, чтобы на­чальству предъявить. А Ширкалин лишь упредил тебя. Если не удастся уйти, я тебя выгорожу!

— Да? — виновато спросил Федор.

— Да.

И желтое лицо секретаря тайного общества, навлек­шее на него басурманскую кличку, рывком отодвинулось назад, в прошлое.

«...Сон мне снился нехорош, нехороший, Будто конь меня разнес — чистой

вороной...» «Знать-то, знать-то —

Во солдатах тебе быть, во солдатах...»

Петр бежал по улице, и слова этой песни, которую они пели когда-то вдвоем с матерью, толчками поднима­лись в нем.

У ворот Ивана Козьмича мужик грел озябшую руку о пышущую паром лошадиную морду.

— Ширкалин там?