Невилл молчал, предоставляя ей все сказать самой.

— Ты говоришь о том, — чуть склонив голову, Элис размышляла, не решаясь произнести вслух то, что уже подумала, — что все дети, родившиеся в результате… э-э… родившиеся необъяснимо, в тех семьях, которым уже вынесли приговор бесплодия, все они — подменыши?

— Кроме тех, кто родился в результате супружеской измены.

— Я похожа на отца!

— Вот именно. Объясняю еще раз, Элис, стать фейри еще не означает уйти от людей. Нужны ли будут тебе люди — это другое дело, но никто не станет принуждать тебя к тому, чего тебе не захочется. Я сказал, что ты равна Владыкам, но заставить тебя принять власть не могу ни я, ни Сияющая, ни даже наш Создатель. Могут обмануть, — он вздохнул, — могут взывать к совести или чувству ответственности, но заставить — никогда.

— А стать фейри и остаться с людьми, это как же? — Элис мечтательно подняла глаза. — Представляю себе! Всякие необъяснимые фокусы, волшебство, всегда везде успевать, появляться сразу в нескольких местах. И бубах, конечно же, и эти призрачные девушки в прислуге… Ведь это с их помощью ты справляешься со своей потрясающей прической?

— Девушки?

— Во всяком случае, так они выглядят.

— Девушки? — разговор свернул с выбранного направления, но Невилл слишком растерялся, чтобы вернуть его обратно. — Какие девушки?

— Те, которые помогают мне одеваться и укладывать волосы. И тебе, наверняка, тоже. Симпатичные, на мой взгляд. Фигуристые такие девушки — не будь они полупрозрачными, вышла бы отличная команда болельщиц. Блондинки…

— Нет, — Невилл понял, наконец, о ком речь, и заговорил со всей возможной убедительностью, — нет. Это же обычные лонмхи!

— И что?

— Я — принц, мне бы в голову не пришло…

— А оно, знаешь ли, не в голову и приходит. Ладно, я верю тебе, Крылатый, в самом деле, к чему какие-то там феи, когда царственные повелительницы охотятся за тобой, как группи за “Битлами”? Итак, можно остаться с людьми, можно быть волшебницей и даже не скрываться, творить, что заблагорассудится, жить в свое удовольствие. И никаких больше сомнений в моей нормальности, да?

— Если ты поверишь по-настоящему. Все так. А еще ты никогда не будешь болеть, и не будет больше… ну… я имею в виду, то, что доставляет неудобство каждой женщине…

— Средневековый ты эльф, — Элис вздохнула, — у нас давно уже принято называть вещи своими именами. То есть, что-то во мне изменится, и очень сильно. А как же быть с биологией и биохимией, вообще с законами природы?

— Их нет.

О том, что в современном Элис обществе вещи называли своими именами, Невилл прекрасно знал, однако сам он действительно был средневековым. Хоть и не эльфом, но джентльменом. Это накладывало отпечаток.

— И еще, риалта, ты не умрешь.

— Никогда?

— Никогда.

— Звучит заманчиво, — она задумалась. На сей раз — надолго. Невилл видел ее мысли, невеселые мысли, хотя и верные. И молчал. Пусть спросит сама, может быть, отвечать и не придется.

— Должно быть “но”, мой принц…

Невилл молча кивнул.

— Должно быть что-то, чем придется платить, потому что дармовой сыр только в мышеловках. Чего ты потребуешь от меня за вечную молодость? Ни в коем случае не произносить: “Остановись, мгновенье”?

— Не надо, риалта, я — лишь тезка дьявола. Тебе придется признать, что это Он — твой создатель, и Он вдохнул в тебя душу, а фийн диу, Белый бог, лишь присвоил чужое творение… Это страшно, но…

Но она не испугалась.

Давно и далеко…

В дьяволе не было ничего пугающего. Враг человеческий, он сам походил на человека, и смотрел без гнева и без презрения, и не чувствовал в нем Наэйр ни намека на гордыню, сравнимую, как говорят, разве что с божественным величием.

Поэтому принц скорее удивлялся, чем боялся, когда отрекся от Господа, от Света и Спасения, когда признал Творцом своим и единственным господином того, кого дед называл Сыном Утра. Удивлялся тому, как вышло, что именно это существо, столь похожее на человека, стало первым и главным противником Бога. “Белого бога”, отныне и навсегда — только так.

— Я вижу, тобой двигают самые благие намерения, — усмехнулся Враг, выслушав Наэйра, — почему-то именно они приводят сюда чаще всего.

“Сюда” означало — в Ифэрэнн, в преисподнюю, оплот ужаса и мрака… да, ужаса и мрака, воплощением которых суждено было теперь стать принцу Наэйру.

— Я могу сказать тебе, Змей, — Враг, надо было отдать ему должное, не восседал гордо на черном престоле, или на чем он там должен восседать, символизируя и внушая, а стоял напротив Наэйра, словно стремился показать, что спеси и чванству предпочитает строгую демократичность, — я могу сказать тебе, что ты ничего не потерял, кроме сказок о Спасении. И признавая меня создателем, с полным правом можешь сделать это искренне, не боясь ошибиться. Я ведь действительно создал вас, я придумал Смерть и я отковал Санкрист. Но ты же не поверишь. А мне, Змей, не нужен Представляющий Силу, который начинает свое правление с лживой присяги и таит в сердце ненависть к тому, кому клянется быть верным.

— Ложь и злоба — были лиилдур моего деда, — напомнил Наэйр. — Ищи честность и доброту среди Полуденных народов. Я таков, какой есть, и я тебе нужен.

— Еще и смельчак, ко всему прочему, — вскользь отметил Враг. — Что ж, Змей, я знаю, что ты хочешь услышать.

Он улыбнулся, и в улыбке не было уже ничего человеческого. А потом прозвучало Слово.

Наэйр услышал его и оглох, увидел и ослеп, и упал на колени, раздавленный силой, превосходящей все, что он мог себе вообразить, и дух его взлетел вдохновленный этой чудовищной мощью. Слово разрушило реальности и создало их заново, в Слове был космос, в Слове была вселенная, и Наэйр, глухой и слепой, слышал и видел все — видел живое за всем неживым, видел разумы, направляющие все происходящее, видел, как трепещет сущее от воль, сознаний и душ. Он видел Бога. И он потянулся к Нему, трепеща и ликуя, сгорая в невыносимом сиянии Его света, и готов был гореть так вечность. Ведь и вечность была перед ним сейчас, вся на протянутых к нему руках Творца.

— Гордый Змей, — ладонь Светоносного гладила шелковистые перья крыльев, — теперь ты веришь мне? Веришь. Перед врагом ты не склонил бы колени. Твой дед мог лгать мне и ненавидеть меня, твой отец может это, но от тебя, мой Змей, я не приму ненависти и лжи. Смирись с этим, как смирился с тем, что ты — иной, даже для своей семьи — особенный. Прими это. Гордись тем, что мне нужна, необходима твоя любовь и искренняя верность.

— Но как же так? — Наэйр открыл глаза. Сын Утра стоял рядом с ним на коленях, ласково перебирая пальцами сверкающие перья. — Почему так? Это… то, что ты сказал… оно было в Начале.