слабела дисциплина и, в отсутствие боевых действий, нарастали политические волнения, логичным казалось сосредоточить внимание солдат на войне, предприняв новое наступление. Придя к этому решению в конце марта 1917 года, Брусилов и другие командующие убедили Алексеева в его преимуществах. 30 марта (12 апреля) Алексеев подписал приказ, предписывающий командующим готовиться к наступлению в начале мая [Ростунов 1976: 354].

Растущее беспокойство по поводу боевого духа армии, особенно во время Апрельского кризиса, привело к разного рода отсрочкам в надежде на его подъем. Керенский, став военным министром, разъезжал по линии фронта, произнося зажигательные речи, пытаясь добиться сплоченности в войсках и тратя значительную часть своего политического капитала на дело очередного наступления. Но май принес новую неразбериху, когда Алексеев обратился к Всероссийскому съезду офицеров с речью, где подверг критике «утопическую фразу» о «мире без аннексий и контрибуций» и заявил, что необходимо сильное государство, которое «заставило бы каждого гражданина нести честно долг перед родиной»[430]. Но, памятуя о гневных настроениях предыдущего месяца, это было неприемлемо. Керенский сместил Алексеева с поста главнокомандующего и 22 мая (4 июня) назначил на его место Брусилова. Два других генерала, проявлявшие враждебность к революции, – Гурко и Драгомилов – также были смещены [Feldman 1968: 535]. Таким образом, Брусилов получил командование операцией, в которой он одним из немногих имел шанс добиться успеха. Во многих смыслах Июньское наступление можно называть вторым Брусиловским прорывом. Оно было спланировано и проведено в основном на территории первого наступления и имело ту же стратегическую цель: взять Львов и вывести из войны Австро-Венгрию. Июньскому наступлению недоставало элементов неожиданности, свойственных первому Брусиловскому прорыву, однако Брусилов обладал превосходством в живой силе и вооружении: у него было почти в три раза больше людей и в два раза больше артиллерийских снарядов, чем у противников [Ростунов 1976: 359].

Кроме того, Брусилов надеялся найти внутренние ресурсы для поднятия боевого духа, сочетая новизну тактического подхода и новый метод укомплектования и организации военных частей. В 1915 году армия Германии создала специальные штурмовые и ударные подразделения для выполнения особо важных и опасных задач на поле боя. Эти команды, которым была предоставлена тактическая самостоятельность, действовали независимо, передвигаясь ползком от воронки к воронке, нападая на окопы и находясь на острие масштабных атак. Поэтому для штурмовых групп требовались бойцы, обладающие высоким моральным духом и способностью действовать независимо, но в русле общей цели. Вступление в эти группы было добровольным, и бойцы ударных и штурмовых подразделений гордились своим особым статусом [Gudmundsson 1989:49,81-82]. Как мы видели, Брусилов сформировал собственные ударные группы в ходе наступления 1916 года и понял, что с их помощью можно добиться тактических успехов и летом 1917 года [Feldman 1968: 536]. В то же время революция вызвала в стране всплеск гражданской осознанности, и многие требовали, чтобы армия использовала себе на благо этот новый порыв добровольческого служения, чести и самопожертвования ради отчизны, организуя подразделения из энтузиастов. Например, князь С. В. Кудашев в апреле убеждал военного министра Гучкова «создать особые “ударные” единицы, большей частью обреченные на истребление, которые должны быть составлены исключительно из добровольцев, так как подвиг может быть таковым, только если он является результатом свободной воли» [Солнцева 2007: 48]. В мае Корнилов одобрил формирование ударных групп в 8-й армии, а вскоре после этого Брусилов ввел такие группы во всех войсках в ответ на просьбу капитана М. А. Муравьева – видного члена партии эсеров, который сыграл заметную роль в Гражданской войне летом 1918 года. Эти части были сформированы быстро, бойцы носили особые знаки отличия ударных формирований, иногда даже «батальонов смерти». Как и в немецкой армии, бойцам лучше платили, с ними лучше обращались, но и давали им самые опасные задания. К октябрю в 313 «батальонах смерти» числилось более 600 000 человек, и высшее командование подумывало о создании целой «армии смерти» [Солнцева 2007: 51].

Однако наибольший интерес среди этих боевых частей представляли 16 добровольческих формирований, состоящие исключительно из женщин. В 1917 году женщины вступали в армию добровольцами по многим причинам. Десятки, возможно, даже сотни поступали так еще до революции, либо скрывая свою личность, либо подавая на высочайшее имя прошение о зачислении в армию. Некоторые хотели непосредственно участвовать в военных действиях, как это делали сестры милосердия. Другие стремились сбежать от домашнего гнета. Почти все были убежденными патриотками[431]. В 1917 году появились две другие достойные причины: порожденные революцией движения за права женщин и ужас, в который страну приводило разложение армии по всему фронту. Стремление к равноправию было особенно заметно в некоторых военизированных формированиях, созданных при содействии женских движений. Например, Матрена Залесская создала такую группу среди кубанских казаков Екатеринодара от имени Организации женщин-доброволок, чтобы одновременно поднять моральных дух бойцов и «восстановить равноправие и равные права для женщин в выборной реформе и политической жизни, которые были утрачены при абсолютизме» [Stoff 2006: 94]. Однако главной причиной распространения женских формирований в 1917 году было стремление многих женщин и представителей высшего командования «пристыдить» русских мужчин, побудив их к выполнению воинского долга и показав, что даже женщины хотят сражаться за свою страну. Эта пропагандистская цель преобладала среди самых видных сторонников женских военных формирований – таких, как знаменитый командир Мария Бочкарева и военный министр Керенский. Эти батальоны оказали весьма незначительное влияние на военные успехи (всего один из них участвовал в боях) и больше разозлили мужчин, чем вдохновили их. Однако они создали прецедент масштабного участия женщин в боевых действиях во время Гражданской войны и особенно Второй мировой войны[432].

Как заставляют предполагать эти разнородные, порой очевидно порожденные отчаянием схемы, военные и политические верхи были особенно озабочены состоянием морального духа накануне Июньского наступления и постоянно требовали новой информации по этому вопросу. Новый командующий 8-й армией генерал Корнилов уверял свое руководство в штабе Юго-Западного фронта, что настроение его солдат удовлетворительное, даже «твердое, сознательное и бодрое»[433]. Другие, в том числе в той же 8-й армии, держались более умеренных высказываний. Генерал Черемисов докладывал, что уровень дисциплины в разных полках неоднороден. Кто-то отказывался подчиняться приказам, кто-то охотно повиновался. Но всюду процветала игра в карты[434]. Пессимистические настроения тоже не были редкостью. Инспектор артиллерии при 16-м армейском корпусе 8-й армии генерал-майор Болховитинов предупреждал:

Если в настоящее время иногда и приходится слышать о якобы начавшемся оздоровлении армии, то это является результатом недостаточно вдумчивого отношения к делу… Все более и более широкие круги солдат захватывает дикая разнузданность. Война забыта. В ближайших