был открыт и другой путь, понятным образом именуемый Третьей Стезей, – путь учености. История и литература, химия и физика, генетика, теоретические и прикладные науки, общая архитектура и дизайн, поэзия и музыка – все эти отрасли знания были открыты перед аристократами-третьими. Изгнанные из династии или, напротив, освобожденные от ее нужд – рештари Ракхата обладали свободой, позволявшей им искать смысл жизни в других сферах, или были вынуждены это делать. Если рештар был достаточно осторожен и, пребывая в своем изгнании, не устраивал опасного заговора, тем самым пробуждая подозрения в душе параноидально настроенного брата, то иногда ему удавалось оставить после себя некое интеллектуальное наследие, точнее – сделать заметный вклад в науки или в искусство.

Таким образом, третьи сыновья княжеских кровей являлись на Ракхате летучим элементом, свободными радикалами высокой культуры жана’ата, в то время как буржуазные по природе третьи, подобные Супаари ВаГайжуру, образовывали активный и суетный коммерческий элемент этого общества. Сокрушительное ограничение их жизненных возможностей исполняло роль давления, превращающего уголь в алмаз. Большая часть третьих не выдерживала давления, стиравшего их в порошок; некоторые выживали, превращаясь в драгоценные бриллианты.

Рештар дворца Галатна, Хлавин Китхери, принадлежал к тем, кого натиск судьбы преобразил. Он обрел смысл собственной жизни не имевшим примера образом. За отсутствием собственного будущего он сделался ценителем предметов эфемерных. Будучи исключением из правила, он посвятил себя восприятию уникального. Он научился жить ценой мгновения, постигая его мимолетность и парадоксальным образом запечатлевая еe в песне. Дни жизни его обрели облик произведений искусства, рождающихся из эстетики мимолетного и недолговечного. Он наделял красотой банальное, придавал вес суетному, даровал красноречие пустоте. Жизнь Хлавина Китхери, по сути, являлась победой искусства над судьбой.

Ранние стихи его ошеломляли своей оригинальностью. В культуре, проникнутой с древних времен ароматами и благовониями, Хлавин Китхери сначала обратил свое внимание на самые презренные ароматы. Оказавшись перед лицом уродливого, вонючего, шумного города своего изгнания, он сочинял песни, пропитанные металлическим запахом мраморных карьеров, кусавшиеся едкой щелочью красных болот, серными дымами, странными продуктами брожения и зловонными фантазмами, исходящими от рудников и фабрик, волн маслянистой соленой и гнилой вони, исходящих от причалов Гайжура. Запах – капризный и устойчивый, авангард вкуса, инструмент бдения, суть приязни и воспоминания – запах правит миром, пел Хлавин Китхери. Шедевром его стала не отпускающая от себя поэзия штормов, песен, рассказывавших о притуплении, растворении и упругости подобных запахов, преображенных молнией, дождем и пляской ветров. Притяжение этих песен было настолько непреодолимым, что концерты его стали передавать по радио, впервые в истории местной культуры воспользовавшись этим изобретением не в военных целях.

Общее одобрение не уменьшило убедительность его поэзии. Восприняв его как высокую оценку, он обратил свой ум и искусство к бесстрастному исследованию живой смерти рештара. И выдержал плоды своего пристального исследования. Стихи, созданные Китхери, когда ему было всего двадцать шесть лет, стали, по мнению многих, величайшим вкладом в культуру.

Секс для рештара, лишенного любой возможности продолжения рода, лишенного будущего, превращался в неисцелимую физиологическую потребность, удовлетворявшую душу не более чем чихание или опорожнение мочевого пузыря. В юности Хлавин Китхери не избежал ловушки, затянувшей в себя многих ему подобных, компенсировавших свою полную бесплодность количеством сношений, надеясь заместить простым повторением отсутствующую глубину и смысл акта. В зрелые годы он стал презирать гарем бесплодных куртизанок и полукровок, которых поставляли ему братья; Хлавин увидел в нем подачку, брошенную ему, чтобы отвлечь от зависти к плодовитости старших братьев.

И тогда он обратил свое утонченное эстетическое восприятие к переживанию оргазма и нашел в себе отвагу воспеть этот быстролетный момент, который позволяет плодоносящим переложить тяжесть прошлого на будущее, вмещая все мгновения в своем объятии, соединяющем предков и потомков в цепи бытия, из которой он был изгнан и превращен в отверженного. Стихами своими он отсек этот момент от потока генетической истории, вынес его за пределы потребности тела к размножению и продолжению и, сфокусировав на нем разум и душу, обрел в климаксе резервуар такой пронзительной эротической красоты, о существовании которой никто в истории его народа даже не подозревал.

В культуре, огражденной стенами традиции, отяжелевшей в своей стабильности, Хлавин Китхери создал новую тонкость, деликатное, новое восприятие острого переживания.

То, что прежде считалось неприятным и недостойным внимания, стало театром и песней, завуалированной и скрытой оперой аромата. То, что прежде считалось династическим долгом или бессмысленной плотской потребностью, было заново разрешено и очищено, возвышено до такой степени рафинированного эстетикой сладострастия, какой еще не знал Ракхат. Более того, самым скандальным образом рештар Галатны увлек и тех, кто мог иметь потомство, к восхитительной и блестящей, пусть бесплодной и быстролетной жизни ценителя искусств, ибо своими песнями он изменил жизнь тех, кто постоянно слушал их. Так возникло целое поколение поэтов, детей души его, и песни их – иногда сольные, иногда хоровые, часто несущие на себе отпечаток старинных кантов, – неслись теперь в пространстве на незримых волнах, к миру, который поэты даже представить себе не могли, преображая и его жизнь.

И такому жана’ата, Хлавину Китхери, рештару дворца Галатны, Супаари ВаГайжур отослал в блистающем красотой хрустальном флаконе семь маленьких зернышек, наделенных удивительным благоуханием.

Откупорив флакон, нарушив его герметичность, Китхери воспринял хлынувший на него поток продуктов распада сладостных камфорных энзимов, наделенных нотками базилика и эстрагона, ароматики шоколада, карбонилов сахаров и компонент пиразинов, намекающих на ванилин, мускатный орех, щавель и кумин в продуктах сухой возгонки при обжарке. И поверх всего этого трепетал запах летучих коротких углеводородов, соленая памятка инопланетного океана – пот, оставленный прикосновением пальцев Эмилио Сандоса.

И как поэт, не имеющий слов, необходимых для того, чтобы описать великолепие обрушившихся на него органических соединений, чье происхождение он не мог даже заподозрить, Хлавин Китхери понял только то, что должен узнать больше. И поэтому жизнь снова переменилась.

Глава 25

Неаполь

Июль 2060 года

СТОЯ В КОРИДОРЕ, ДЖОН КАНДОТТИ и Эдвард Бер могли слышать едва ли не половину разговора, происходившего внутри кабинета Отца-генерала.

Для этого не нужно было подслушивать. Просто следовало не быть глухим.

– И ни одна из них так и не была опубликована? Вы хотите сказать мне, что не передали в печать ни одну из посланных нами статей…

– Наверное, мне следовало сказать ему об этом, – шепнул Джон, потирая сломанную переносицу.

– Так или иначе, он должен был это узнать, – кротким тоном промолвил брат Эдвард. Гнев являлся более здоровой реакцией, чем уныние. – Ты правильно поступил. С моей точки зрения, он отлично справляется с ситуацией.

Почему, спросил Сандос Джона за ленчем, почему его спрашивают о том, что содержалось в посланных на Землю отчетах? Разве нельзя просто прочесть ежедневные отчеты и научные статьи? Джон ответил ему, что доступ к ним имел только Отец-генерал.

– И так обошлись со всеми присланными статьями? – спросил Сандос и, получив ответ, вскипел, вышел из-за стола и с каменным лицом направился прямо в кабинет Отца-генерала.

Кандотти и Бер обернулись на звук шагов Иоганна Фелькера, сразу же присоединившегося к ним возле двери и с нескрываемым интересом прислушивавшегося к полному иронии голосу Сандоса, произнесшего:

– Вот здорово! Значит, астрономия с ботаникой прошли сквозь сито. Рад слышать это, однако получается, что девяносто процентов собранного нами материала…

Еще одна пауза.

– Винс, за эту информацию гибли люди!

Услышав это, Фелькер поднял бровь. Должно быть, его взбесило, что Сандос зовет Джулиани по имени, подумал Джон. Фелькер изо всех сил старался придать канцелярии Отца-генерала по возможности имперский облик, дабы играть в ней роль Великого Визиря – согласно необязательно объективному мнению Джона.

– Информации ради? – сухо удивился Фелькер. – А не за Христа?

– Какое может существовать этому оправдание… – Сандос умолк, и они услышали спокойный голос Отца-генерала, только не расслышали слов, ибо для этого действительно следовало приложить ухо к двери, чего в присутствии