в одну из громадных теннисок Джимми и выбралась из палатки.

Первым делом она подошла к Д. У. и успокоенная перешла к Джимми, спавшему в другом углу. Потом с болезненным чувством посмотрела на пустые постели Марка и Софии и подумала, что если бы умела молиться, то отсутствие их не наполнило бы ее сердце такой беспомощной тревогой. Потом она увидела третье пустое ложе, но прежде чем душа ее успела дрогнуть, услышала шелест клавиш клавиатуры.

Пробравшись по каменной тропке, порадовавшей бы разве что горного козла, она заглянула в соседнее, принадлежавшее Айче помещение и увидела там своего любимого полуприемного сына, наподобие ученой гейши склонившегося над низким столиком и быстро набиравшего какой-то текст.

– Эмилио! – воскликнула она негромко. – Какого черта ты тут…

Тот только покачал головой и продолжил писать. Энн опустилась рядом с ним на подушку и принялась вслушиваться в ночные звуки. Судя по запаху, шел дождь, однако камни оставались сухими. Так, подумала она, заметив радиоприемник возле Эмилио, значит, я не одна маюсь.

Марк и София сообщили, что намереваются попробовать приземлиться. И после этого в эфире воцарилось тошнотворное молчание. Джимми считал, что слышать их не позволяла бушующая за горами гроза, но Джордж сказал, что буря исказила бы сигналы, но не заглушила их. Никто не произнес даже слова о том, что они могли разбиться.

Эмилио допечатал до конца свой текст, а потом закрыл файл, удовлетворенный тем, что утром сможет восстановить течение мыслей.

– Прости меня, Энн. В моей голове сразу звучали четыре языка, и если бы мы добавили пятый… – Пальцы его вспорхнули, а губы произвели некое подобие взрыва.

– И как все они у тебя там помещаются? – спросила она.

Зевнув, он потер лицо.

– Сам не знаю. Но забавно. Если я полностью понимаю разговор на арабском, амхарском или руанже или еще каком-нибудь, не пропуская слов и ничего не путая, то иногда вспоминаю его на испанском. И я забываю польский и инупиак.

– Это те, которыми тебе приходилось пользоваться на Аляске, между островом Чуук и Суданом, так?

Кивнув, он повалился на подушку, потирая глаза.

– Должно быть, я недостаточно хорошо усвоил их, потому что мне так не хотелось этого делать. Я так и не привык к холоду и темноте, и мне казалось, что мое образование пошло прахом. Казалось, что происходит такая глупость. – Отведя ладони от лица, он искоса посмотрел на Энн. – Трудно повиноваться, когда подозреваешь, что тобой руководят ослы.

Фыркнув, Энн подумала: мысль, недостойная святого.

– Но в Судане хотя бы было тепло.

– Не тепло. Жарко. Жарко даже для меня. Но к тому времени, когда я попал в Африку, освоение языков в полевых условиях лучше давалось мне. А кроме того… ну, профессиональная заинтересованность казалась мне тогда попросту тривиальной. – Сев, Эмилио уставился во тьму. – Это было ужасно, Энн. Времени не было ни на что другое, кроме того, чтобы накормить людей, попытаться сохранить жизнь младенцам. – Он передернул плечами. – До сих пор удивляюсь тому, что за тот год мне удалось овладеть тремя языками. Это произошло само собой. Я перестал ощущать себя лингвистом.

– И кем же ты видел себя тогда?

– Священником, – бесхитростно признался он. – Там я начал подлинно верить словам, сказанным при рукоположении: Tu es sacerdos in aeternum.

Ты священник навсегда, подумала Энн. И ныне, и во веки веков. Она посмотрела на его многогранное лицо: испанец, индеец, аравак, лингвист, священник, сын, возлюбленный, друг, святой.

– А теперь? – спросила она осторожно. – Какой ты теперь, Эмилио?

– Сонный. – Он ласково привлек ее к себе за шею и провел губами по волосам, распущенным на ночь, серебряно-золотым в свете походного фонаря.

Энн кивнула на приемник:

– Что-нибудь слышал?

– Я бы сказал, Энн. Громко и во всеуслышанье.

– Д. У. никогда не простит себе, если с ними обоими случится что-то плохое.

– Они вернутся.

– Почему ты так в этом уверен, горячая голова?

Он наизусть процитировал Второзаконие:

– «Вы видели собственными глазами, что сделал Бог ваш Господь».

– А я видела собственными глазами, на что способны человеческие создания…

– Ты видела что, – возразил Эмилио. – Но не почему! Вот где пребывает Бог, Энн. В «почему» в смысле.

Посмотрев на Энн, он понял ее скептицизм и сомнение. А в нем теснилась и цвела такая радость…

– Ну хорошо, – сказал он, – попробуем по-другому: вся поэзия заключается в почему.

– А если София и Марк прямо сейчас лежат посреди груды обломков? – потребовала ответа Энн. – Где в этом поэзия? Где Бог? Где была поэзия в смерти Алана, Эмилио?

– Это известно Богу, – произнес он, и в голосе его читалось одновременно и признание собственного поражения, и исповедание веры.

– Вот здесь, с моей точки зрения, все рушится! – воскликнула Энн. – С моей точки зрения, это не лезет ни в какие ворота: Богу всегда хвала, а сам он всегда ни при чем. Эта теологическая конфета не лезет мне в глотку. Или Бог командует всем – или нет. Что ты делал, Эмилио, когда умирали младенцы?

– Плакал, – честно признался он. – Иногда я думаю, что Богу нужны и наши слезы. – И после долгой паузы продолжил: – И пытался понять.

– А теперь? Ты понял? – Голос ее, пожалуй, наполняла мольба. И если бы он сказал, что понял, она поверила бы. Энн хотела, чтобы кто-то растолковал ей подобные вопросы, и она твердо знала, что разобраться в них среди всех известных ей людей может Эмилио Сандос. – Ты нашел поэзию в смерти детей?

– Нет, – сказал он наконец и поправился: – Пока еще нет. Поэзия бывает трагичной. И ее, возможно, труднее понять.

Усталая Энн поднялась на ноги, в конце концов была самая середина ночи, и собралась возвращаться в постель, но оглянулась и заметила знакомое выражение на его лице.

– Что? – потребовала она. – Так что же?

– Ничего. – Он пожал плечами, поскольку прекрасно знал свою уникальную паству. – Только если именно это мешает тебе уверовать, можешь последовать дальше и обвинять Бога всегда, когда это покажется тебе уместным.

На лицо Энн вползла медленная улыбка, и она с задумчивым видом опустилась рядом с ним на подушку.

– Что? – теперь спросил уже он. Энн ехидно улыбалась. – Что ты подумала?

– О, мне пришли в голову несколько комплиментов, которые я могла бы высказать Богу, – произнесла она сладким голосом и тут же зажала рот обеими руками, чтобы не расхохотаться.

– О Эмилио, дитя мое возлюбленное, – проговорила Энн из-под пальцев потусторонним и деланым голосом. – Верую, что ты овладел пригодной для меня теологией! И ты разрешаешь мне пользоваться ею, правда, Отче? Готов ли ты предстать в качестве сообщника?

– И до какой степени наглости ты собираешься дойти? – Эмилио попробовал осторожно усмехнуться, что у него не вышло, но тем не менее явно приободрился. – Я всего лишь священник! Может быть, тебе стоило бы обратиться к епископу или кому-то еще…

– Детский понос! – воскликнула она. – Только не смей теперь останавливать меня!

И, став перед Эмилио на колени, то и дело ударяя его в грудь, она разразилась последовательностью в возраставшей степени невежливых, полностью профанных и круто сформулированных мнений относительно страданий невинных детей, случаев их преждевременной смерти, о перспективах Кливленда в «Мировой серии» 2018 года, об упорном стоянии зла и о республиканцах из Техаса, вынужденных жить во Вселенной, в которой правит божество, дерзающее называть себя справедливым и всемогущим… А Эмилио с ходу, с помощью помпезных, напичканных латынью фраз превращал их в обыкновенные брюзгливые банальности. Скоро они, держась за руки, уже хохотали, словно безумные, веселье становилось все более бурным и вульгарным, и наконец Энн окончательно пробудила уже просыпавшегося Джорджа Эдвардса, вскрикнув:

– Эмилио, прекрати! У старых женщин слабый мочевой пузырь!

– Сандос, – завопил Джордж, – какого черта… что ты там делаешь с моей женой?

– У нас теологический диспут, мой дорогой, – пропела Энн сквозь приступы смеха, пытаясь отдышаться.

– Помилуй бог, нашли время!

– Мы работаем над теодицеей! – выкрикнул Эмилио. – И пока еще не дошли до Божественного воплощения.

Что снова уложило обоих наповал.

– Джордж, убей их обоих, – громким голосом порекомендовал Д. У. – Имеешь полное моральное право.

– Прекратите вы когда-нибудь этот кошачий концерт или нет? – выкрикнул Джимми, что по какой-то причине лишь заставило Энн и Эмилио еще