наследственность по мужской линии и т.п. – все эти факторы играют важную роль для подтверждения легитимности власти. Однако, все же, она основывалась не на формальном законе или правовом обычае (т.е. на принципе легальности), а на религиозно-нравственных убеждениях всего общества, что именно этот носитель власти праведен, верен Богу и подданным, добродетелен, мужественен, а потому достоин стать царем. И потому древняя формула гласит следующее: «К королевскому служению в особенности относится управление и царствование над народом Божиим с беспристрастием и справедливостью, а также попечение о мире и согласии. Сам же король должен, прежде всего, должен быть защитником Церкви и слуг Божиих, вдов, сирот и других бедных, а также нуждающихся»59.

Общество желало видеть в своем правителе справедливого царя, защищающего их права и отстаивавшего правду. А потому, к слову сказать, первоначальной формой проявления государственного властвования был не закон, а судебное решение. «Древние цари являлись прежде всего судьями, а не законодателями. Первоначально высшей функцией власти считалось именно отправление правосудия»60. И великий Цицерон (106-43 до Р.Х.) свидетельствовал, что издревле «все вершилось царским судом», и лишь попутно цари творили законы61.

По представлениям современников тех древних веков, государство являло собой «ковчег спасения», новый Израиль, заселенный избранным Богом народом, Церковь, которой руководят добродетельные государи. Поэтому политическая элита и лучшие люди народа соучаствуют монарху в управлении государством каждый на своем месте, все они по-своему причастны к его служению («ministerium regale»)62.

Хотя, разумеется, служение царя несопоставимо выше и значимее: «Справедливость короля – мир для народов, защита для отчизны, свобода для жителей, опора для рода, утешение для больных, радость для людей, мягкость для погоды, спокойствие для моря, плодородие для почвы, отрада для бедных, наследие для сыновей, а для самого короля – надежда на будущее блаженство»63.

На основе этих убеждений формировались требования к личности царя и образу его действий. Уже в VI в. на Западе возник термин «honor», описывающий отношения подчинения. Первоначально он возник в церковной среде и предполагал некое обязательное предварительное посвящение. Позднее он преобразовался в понятие «honor regni», которое хотя и не имело четкого юридического содержания, но было синонимично понятиям «достоинство», «честь», «воинская отвага», «мужество». Предполагалось, что обладатель высшего звания должен следовать определенной модели поведения, правилам и традициям, существующим в близких к нему кругах общества. Отступнику же, усвоившему чужие обычаи в ущерб собственным, грозило «бесчестье» (dehonestatio), потеря трона. «Honor regni» предполагал также, что его обладатель обязан принимать решения, имеющие отношение к организации власти и управления; это и есть «королевское достоинство». «Нonor» короля распространяется на всю подвластную ему территорию, его чиновников и судей – все они лишаются своего достоинства, если берут взятки и творят несправедливость, а потому подлежат наказанию вплоть до смерти.

Императорская власть понималась в эпоху христианской государственности как наиболее совершенная форма правления человеческого общества, как «communitas perfectissima», т.е. некое трансцендентное, а потому как высшее, всеобъемлющее единство, способствующее установлению мира и справедливости между людьми. Как Кафолическая Церковь мыслилась исключительно в единственном числе, так и император мог быть единственным носителем верховной власти во всей Вселенной. Что, впрочем, не исключало попыток со стороны других монархов (Испании, Франция, например) принимать титул «император», но вовсе не для того, чтобы создать конкуренцию единственному императору – Римскому, а чтобы подчеркнуть тождественный ему характер своей королевской власти64.

Материальные критерии для определения легитимности присутствовали, конечно, и здесь. В частности, повсеместно бытовало устойчивое убеждение об избранничестве рода, который давал великих вождей. Так, по древнегерманскому преданию, королевская власть была следствием присущего определенной семье предназначения, которое передавалось из поколения в поколение; и это высокое свойство, по аналогии со священнической харизмой, не исчезало даже в тех случаях, когда венценосец лишался власти. Любопытный прецедент произошел в 1081 г., когда отлученный от Церкви (!) император Генрих IV (1054-1105) проезжал через Тоскану, а крестьяне сбегались на дорогу и старались коснуться его одежд, убежденные в том, что одно лишь только прикосновение обеспечит им добрый урожай65.

Прошли века, но данное убеждение сохранилось и в современной наследственной практике. К примеру, пункт 1 Акта о престолонаследии Королевства Швеции в редакции 1979 г., обязывает наследника престола принадлежать к роду кронпринца Шведского королевства, его королевского высочества принца Иоганна Баптиста Юлия де Понте-Корво (1782-1859).

Статья 85 Конституции Королевства Бельгии установила, что преемник престола должен являться потомком Его Величества Леопольда-Георга-Христиана-Фредерика Саксен-Кобургского (1831-1865).

В соответствии со статьей 24 Конституции Королевства Нидерландов, право на престол передается по наследству и принадлежит законным наследникам Короля Вильгельма I, принца Оранского-Нассау (1579-1584).

Не только личные качества носителя верховной власти, но и его супруги имели непосредственное отношение к вопросу ее легитимности. Поскольку для сознания того времени король представлял собой все королевство, то именно королева несла нравственную ответственность за порядок и спокойствие при дворе. А, следовательно, должна была быть безупречной. Если же королеву подозревали в половой распущенности и прегрешениях, то считалось, что тем самым она дискредитирует идею монаршей власти; результат не медлил сказаться в таких случаях66.

IX

Сказанное налагает на носителя верховной власти особую ответственность за взятое на свои плечи публичное служение. Не удивительно, что уже в глубокой древности возникло убеждение, сохранившееся до наших дней, об императорстве, как «святой службе»67. Потому для наследования верховной власти недостаточно только родства по происхождению или соответствия формальным признакам, «ибо никакие разум, закон, вера или мудрость в мире не могут признать власть людей над обществом, которое не ждет от них ничего хорошего»68.

Лишь в тех случаях, когда монарх основывает свое служение на справедливости, подчиняет свое бытие бесконечной благодати Господа, а желания и поступки – Его воле, «опасаясь действием нанести Ему оскорбление», его власть признается народом легитимной69. В противном случае, как вполне обоснованно считалось, государь восстает против Бога, используя данную ему верховную власть во зло вселенскому миропорядку и обществу, множит грех прародителей, развращая своими действиями природу и человека.

Безусловно, закон является верным орудием справедливости, защищает слабых и сохраняет порядок в обществе, приучая граждан думать не только о собственном интересе, но и об общем благе. До закона, как и до свободы, еще нужно дорасти. И не случайно наш великий мыслитель К.Н. Леонтьев (1831-1891), размышляя о русских пороках, с горечью писал: «Свобода нам вредна, и равноправная легальность едва ли привьется»70.

Однако если закон отрывается от своих сакральных, нравственных основ, то из орудия справедливости