он вполне может стать слугой тирании. А это происходит неизбежно в той или иной степени, когда провозглашаются либо идея о народе, как источнике политической власти, либо автократические учения о самодостаточности государства в духе философии Г.В.Ф. Гегеля (1770-1831). При всех различиях эти доктрины объединяет главное свойство – они исключают Бога из социально-политического мира. Ему отводится, в лучшем случае, место «субъективного чувства» или «права на свободу совести». Иными словами, в них Бога – нет…

Но чтобы ставить народную волю выше нравственных категорий, следует доказать, что она является не только «священной», но и абсолютной в своей правоте, на чем некогда настаивал Ж.-Ж. Руссо (1712-1778). Увы, это условие едва ли достижимо, и как замечал выдающийся философ С.Л. Франк (1877-1950), «воля народа», оторванная от Бога, «может быть также глупа и преступна, как и воля одного человека» 71. А что может быть хуже преступного правосознания?! Часто утверждают, что «народ ошибаться не может», а его воля выше «всякой законности». А писатель Фазиль Искандер (1929-2016) парировал, пусть и несколько резковато: «Бывают времена, когда люди принимают коллективную вонь за единство духа».

Казалось бы, демократическая парламентская республика, «правовое государство», где торжествует закон, играющий роль высшего критерия легитимности власти, создает надежные основания для идеальной политической конструкции. Однако в действительности эти очень общие рассуждения тают на солнце истины со скоростью весеннего снега.

Замечательный германский политолог и правовед Карл Шмитт (1888-1985) некогда справедливо утверждал: когда закон становится высшим и единственным нравственным авторитетом, которому можно и нужно верить, то признается лишь одна реалия – легальность, внешний нравственный авторитет решительно изгоняется прочь. Но ведь за законом стоит все же человек (группа людей, парламент), и, обожествляя закон, мы вновь, как в языческие времена, обожествляем человека, причем именно человека власти. Как здесь не вспомнить слова Римского папы Бенедикта XVI (2205-2013): «Христиане молятся за царя и начальствующих, но не молятся царю»72?!

Как следствие, власть моментально утрачивает свои сакральные, божественные черты и признается результатом столкновения человеческих интересов, трофеем завоевателя, каковой тут же объявляется вместе с тем и законодателем, верховным жрецом общества. Отныне именно он признается гарантом существующего порядка, последним источником всякой легальности и справедливости73.

«Смысл и задачи «легальности» заключаются как раз в том, чтобы сделать ненужными и упразднить как легитимность (и монарха, и всенародного референдума), так и всякий высший авторитет. Если еще и употребляются слова «легитимный» и «авторитет», то только как выражение легальности и нечто производное от нее»74.

Разумеется, Шмитт прав: в этой конструкции все меркнет перед формальным правилом закона, который становится альфой и омегой для оценки любого события или лица. И потому все, что не укладывается в эту форму – нравственность, честь, благородство, все, что не может быть формализовано, отметается такой законностью, как чужеродные ей явления. Присяга может иметь место, но только как юридический акт, с которым связаны правовые последствия, но не нравственные. Важно не содержание закона, а лишь форма, и отсюда сам собой рождается вывод: справедливо и лишь то, что оформлено в виде закона. Все, что не стало законом, справедливым быть не может.

Формируется совершенно пустое понятие легальности, которое нейтрально по отношению к любому материальному наполнению. «Возможность несправедливости упраздняется с помощью простого формального трюка: несправедливость больше не называется несправедливостью, легальная власть уже «в силу такого понятия» не может совершить никакой несправедливости. Притязание на легальность превращает всякое противостояние и сопротивление в несправедливость и противоправность, в «нелегальность»75.

Какая легитимность может родиться из этой правовой конструкции? Очевидно, никакая, все вбирает в себя, как «черная дыра», пустая форма, поглощающая нравственную материю окружающего мира. Но именно в этом свойстве сторонники легальности видят преимущества плода своего творчества. «Борись за свое понимание справедливости, бейся за свою законность и легитимность!» – вот лозунг, который развевается над их головами, как знамя. Не говоря уже о том, что гимн личной нравственности становится похоронной песней любой идеи общественной солидарности – ведь каждый борется в данном случае за себя, – его доминирование в общественном сознании означает категорический отказ от любого абсолютного авторитета извне. Но «если Бога – нет, то все можно»; общество разрушается в безнадежных поисках «усредненной» и устраивавшей всех нравственности, и остановить этот процесс распада способна только тирания верховной власти, поставившая на место Бога саму себя76.

Напротив, защита от «притязаний на единодержавие» заключается в осознании единственной и самой главной задачи человека – служения правде, что возможно лишь при осознании святости и абсолютности тех нравственных начал, которые даны нам Богом. Только они способны изменить стремление к самодовлеющей, собственной власти со стороны отдельного человека к солидарному союзу всех людей77.

От этих проблем несвободна не только обезбоженная легальность, но и легитимность, если и ее основания лежат в той же плоскости. Ведь нравственные категории, формирующие общественное правосознание, и которыми руководствуются при решении вопроса о легитимности верховной власти, могут содержательно варьироваться от самых высоких по своему духу до самых низких по степени цинизма. Едва ли здоровое нравственное правосознание примет «легитимность» власти предводителя разбойничьей шайки, которая признана «законной» членами преступного сообщества. Но, ведь, существует и такая легитимность.

Представляя собой игру стихий, впадая в крайний правовой нигилизм, она не просто не склонна отождествлять себя с законом, но и категорически отвергает его, как чуждый ей даже в тех случаях, когда он необходим, чтобы придать нравственным чувствам необходимую форму. И таких примеров в истории найдется немало.

Так, мотивы свержения царя Василия Шуйского в 1610 г., имевшего не только легальные основания для своего правления (последний прямой потомок рода Рюриковичей на Российском престоле), но и легитимно поставленного на царство в 1606 г., а после этого – избрания новым государем Владислава Ваза (1610-1612), едва ли можно отнести к высоким нравственным достижениям. Не конкретные упреки в адрес Шуйского, которые не носили, однако, экстраординарный характер, а бунтарский дух, антигосударственный по своей сути, двигал массой, свергнувшей его с престола.

Не более привлекательны в этом отношении Февральский и Октябрьский перевороты 1917 г. Разумеется, ни о какой легальности Временного правительства или власти самопровозглашенных Советов депутатов речи быть не может. Хотя бы по той причине, что никакого закона, установившего их компетенцию и порядок формирования, просто не существовало. А легитимность их власти основывалась как на все той же пресловутой «воле народа», так и на мало привлекательной с точки зрения христианской нравственности убежденности в необходимости «сломать все до основания» и «построить новый мир», где бывший никем станет всем.