даже зловоние берлоги ученого после затхлого, сырого подвала не мешало насладиться ею. Сладкой, обманчиво теплой. Надеждой на свободу.

* * *

Внизу загромыхало. Раздался глухой удар, и Сенька застонал. Старик наконец-то умолк. Дана глубоко вздохнула и осмотрелась. На столе среди хлама растянута марля — на ней сияли набор скальпелей, хирургические ножницы и отполированный до блеска лобзик. Дана поморщилась и взглянула на ту самую дверь с гвоздем. Последний раз она ее видела, казалось, вечность назад — в прошлой жизни, когда вонь от разложившихся остатков еды в ведрах была для нее целой трагедией. Когда все, о чем могла думать, были выяснения отношений с парнем, неприятности на работе и выбор сериала на выходные.

Следовало покинуть хижину и уйти подальше — позвать помощь. Но что-то удерживало в лачуге. Необъяснимая тяга узнать, что там — за дверью с гвоздем, — была сильнее страха быть пойманной стариком. Дана прислушалась. Внизу ни шороха, только Сенька то и дело поскуливает, сожалея, что угробил деда Веню. А вдруг не угробил? Вдруг старик уже выбирает топор и готовится отрубить голову беглянке? Дана вернулась к двери в подвал, заглянула внутрь — старик с закрытыми глазами лежит на коленях своего монстра. Сенька плакал и поглаживал седые волосы деда Вени.

«Я только глазком, и ухожу», — убедила себя Дана и направилась к двери с гвоздем. Ключ на этот раз был в замочной скважине. Вениамин Львович заходил туда или хотел заглянуть после того, как проведает пленников в подвале. Дана медленно прикоснулась к холодному металлу, повернула ключ и потянула дверь на себя. Из полумрака глядел на нее силуэт. Дана прощупала стену у косяка и, наткнувшись на выключатель, нажала на кнопку. И обомлела.

Силуэт принадлежал человеку, никаких груд вещей здесь не было. Комната вообще в контрасте с остальной частью дома выглядела необычно и даже по-больничному чисто. Пол, стены вылизаны, на полках ни паутинки, а окна закрыты непроницаемыми жалюзи. Посреди стояла больничная койка. На ней под тонкой марлей лежал молодой мужчина, чье лицо отдаленно напоминало обтянутый сморщенной мертвой плотью череп. От острых скул тонкая кожа едва не лопалась, в сдувшихся щеках зияла чернота, а лоб и виски пульсировали тонкими иссиня-черными паутинками вен. Иссушенные и утыканные трубками руки-тростинки мертвым грузом свисали с кушетки. Серые губы прикрывала кислородная маска, она подавляла свистящее дыхание человека. По обе стороны от незнакомца стояли считывающие его пульс приборы и стойки для капельницы.

От взгляда худого мужчины на Дану накатила волна ужаса. Те же голубые внимательные глаза Вениамина Львовича, но от них не бурлит в горле ярость, не падает в ноги сердце от страха. Только лишь щекочет в затылке от жалости и кислой печали. За все недели в подвале, где приходилось справлять нужду и ежедневно представлять свою погибель, Дана, казалось, разучилась бояться. Но комната за дверью с гвоздем заставила ее вновь обрести потерянное чувство. От глаз веяло холодом, в их черноте на Дану глядела бездонная яма отчаяния. С них соскакивали стоны беспомощности и мольба о даре смертельного покоя. Худой мужчина перевел потерянный взгляд со своей нежданной гостьи на один из приборов. И моргнул — раз, другой, третий. Моргал так быстро, что было сил. Он умолял, кричал: «Помоги! Выдерни шнур! Убей меня! УБЕЙ!» Слеза скользнула по его щеке и тут же испарилась от жара на его вдруг покрасневшей коже. Мужчина слабо застучал пальцами по стойке с капельницей, не отрывая взгляда от Даны. И она сделала это.

Лампочки перестали мигать. В пакете с жидкостью что-то последний раз булькнуло. И худой мужчина уснул. Дана не стала закрывать дверь, будто хотела, чтобы уставший от подобия жизни дух свободно, без преград улетел в небо. Его лицо изменилось. Красноту сменил чистый свет. А под маской скользнула тень улыбки, которая легла на сердце Даны если не теплом, то чувством великого, но несправедливого дара, что так был желаем и недоступен.

* * *

Лес не желал кончаться, а ноги слишком быстро начали подводить. Во рту стало сухо, но Дане хотелось не воды — а ежевичной отравы. Сколько сил подарило бы снадобье… И леса мало, чтобы охватить эту мощь. Но надо идти, отбросить мысли о пойле и думать о доме, где можно лечь в пушистую кровать, забыв старого костолома как безликую нечисть из страшного сна.

Дана старалась рисовать в воображении собственную квартирку. Вот диван, где она обязательно соберет всех своих друзей, чтобы рассказать страшилку. Вот столик, где расставит угощения. Торт, вино и большая, глубокая, чудесно пахнущая тарелка ежевики. Ягода. Сочная, сладкая ягода, посланная небожителями — для того, чтобы человек понял, что такое вкус. Именно ежевичное вино плескалось в святом граале. Амброзия, воспетая Гомером, имела вкус ежевики. Как же ей хотелось пить.

Губы покрылись твердой коркой, по ним брызнули кровавые трещины. Ноги немели с каждым шагом все сильнее. Утыканное островками мха бревнышко стало непреодолимой преградой. Дана держалась за ветки, пыталась перелезть, но сил не хватало — пришлось обойти гигантское поваленное дерево. Высокая трава цеплялась за стопы, путала и тормозила. Сам воздух хлестал жидким металлом плечи, грудь, заставляя тянуться к земле. Но Дана продолжала идти и представлять, как обчистит на рынке все прилавки с ежевикой и выжмет целое ведро сока, или даже больше. Только мысль о ежевике помогала ей двигаться.

Сквозь тонкие ветки и высокие кусты проглядывал пустырь, перед которым расступились могучие деревья. Послышался до боли знакомый шум. Двигатель. Приближалось тарахтение чьей-то старой колымаги. Дана сжала кулаки и рванула, что было мочи, на звук.

— Дорога, — выдохнула она надтреснутым от изнеможения шепотом.

Настигла овраг, оставалось только его перешагнуть, и вот оно — спасение. Машина приближалась, надо делать все быстро. Дана ступила вперед, ямка оказалась неглубокой. Но преодолеть ее энергии не оставалось. Дана качнулась, ноги охватило судорогой, и она повалилась на колени. Протянула дрожащую руку к оглушающе близкому звуку мотора. Машина промчалась мимо, даже не замедлившись. Дана продолжала тянуться к звуку, пока поток поддерживающих в ней жизнь соков не поутих, а сознание не провалилось в темную пропасть. Шум отдалился, а затем и вовсе исчез. Как и всякий шанс вернуться к дивану и собрать друзей, чтобы рассказать страшилку за бокалом горького, ядовитого и божественного ежевичного сока.

* * *

Дану разбудил до ужаса знакомый хруст, который укутался в леденящий душу больничный запах. Его сопровождало довольное причмокивание.

— Обезво-о-оживание, милая? — это был Вениамин Львович. Все еще живой, в его голосе прежний задор