сменила задумчивая печаль. — Не мудрено. Совсем пока не готова без ежевички косточками передвигать. Пойдем, что уж.

Старик закинул тело в тележку и повез обратно в лес. Всю дорогу молчал, или Дана слишком часто проваливалась в сон, чтобы уловить хоть словцо. Проснулась уже на ровном, твердом и мертвецки холодном столе в ставшем родным, но нескончаемо удушающем полумраке.

— Сбежала, погубила моего Гришеньку… — старик раскладывал на краю стола инструменты. — Думала, что после всех гадостей я останусь прежним, старым-добрым дедом Веней? Сенька, а ты чего там прячешься? Подходи, негодник паршивый, учись. В люди тебя не пустить, хоть помогать потом будешь.

Снова наступила тьма. В ней кружили заплесневелые воспоминания. Джип, Егор и любимый диван… Во влажной, беспокойной тьме вспыхнул жар, раскатами охвативший тело Даны. Виски сдавило невидимыми тисками, а ноги прожгло юркой плетью. Один удар, другой — во сне Дана казалась себе загнанным в клетку цирковым уродцем, над которым измывался дрессировщик. Боль не утихала, Дана пыталась спрятаться от нее в темном углу клетки, но та всегда настигала и била яростнее, царапая конечности и стягивая жгут вокруг шеи. Со лба текли слишком осязаемые для видения горячие ручьи, а страшные, кровавые образы уничтожали границу между подсознанием и реальностью.

Вынырнув, наконец, из мглы, Дана кончиками пальцев ощутила холодную твердую поверхность. Погладила по ней, и рука провалилась в пропасть. До пола не дотянуться. Дане казалось, она уже взмыла в небеса, но удушающая влага подвала вернула на землю.

— Проснулась? Как жаль, — Вениамин Львович громыхал над кушеткой инструментами, — я же только-только начал. Осталась одна, и поднимемся выше.

За спиной старика торчали два грустных желтых глаза. Сенька держал поднос, на котором в аккуратную горочку были сложены окровавленные рулоны бинтов. Поднос задрожал, доктор ударил подопечного по склизкому плечу и тут же погладил его по щеке, пообещав, что всегда будет заботиться и никогда не обидит.

Дана с трудом подняла ослабшие руки, посмотрела на пальцы, которых в помутнении стало двадцать. Прикоснулась к лицу и опустила глаза. Рядом с покрытой набухшими синими венами ногой лежал обрубок. Культю еще не забинтовали и даже не прижгли. В ней сочилась кровь, которая ровным ореолом расползалась по простыни. Из сухих уст сам по себе вырвался раздирающий глотку крик.

— Ну-ну, — старик бросил лобзик на металлический стол у кушетки, — не плачь. Милая… Милая, послушай, не могу же я тебя постоянно на привязи держать, правильно? Вдруг процесс химический пойдет, ножка распухнет-треснет, да заражение какое без моего ведома случится? Да и выходок таких больше не потерплю… Надо нести ответственность за свои поступки, милая. К тому же для исследований вовсе не обязательно иметь все конечности. Ну и, что уж, найду, куда и их применить.

Вениамин Львович подошел к единственной стопе Даны, дотронулся до каждого пальца и встал прямо между целой ногой и культей. Схватился за обе и как завороженный уставился на фонтанирующий кровью огрызок. С каким-то похотливым вожделением в глазах погладил коленки и пробежался костлявыми пальцами до бедер.

— Как струится, милая, как струится, — голос становился все тише, почти утробно низким, — такая влажная, какая же влажная, милая… Ты везде такая влажная? Ох, милая, как же давно, как же давно не ощущал я женской ласки…

Дана заерзала на кушетке. Попыталась скатиться, но цепкие руки старика не давали ей сдвинуться. Пальцы ползли все выше, скользнули ко внутренней стороне бедер. По подбородку деда Вени стекала слюна, пока в глазах сверкали искры, а руки раздвигали окровавленные ноги. Заляпанные брюки скатились гармошкой, старик двинулся к бедрам. Пальцы поднялись еще выше, Дана заерзала сильнее, но не успел старик стянуть с нее шорты, как ухо обожгло чем-то тяжелым. Старик упал на бок и собрался было подняться, но его придавил к полу липкий монстр с поднятым ввысь подносом. Острием ударил деда Веню в висок, затем разбил ему нос и между тем свободной рукой колотил по груди, сопровождая каждый удар свинячим визгом и хрустом сломанных ребер. Доктор пытался что-то сказать, приструнить монстра, но вместо этого выплевывал зубы и кровавые ошметки.

Дана скатилась со стола и упала прямо у лица деда Вени. Свои кривые, потрескавшиеся ногти вонзила ему в глаза так глубоко, что могла добраться до затылочной кости. Старик визжал, его глотку разрывали бесконечные потоки крови и рвоты. Монстр на нем не унимался, наносил один удар за другим — то в лицо, то в туловище, пока грудная клетка не раскрошилась в песок, а лицо не превратилось в кашицу. Дана — все еще не уверенная, что Сенька не бросит начатое, как в прошлый раз, — засовывала пальцы все глубже, пока лезть уже было попросту некуда. Зарычав, Сенька схватил обглоданную заостренную кость Борьки и вонзил ее в горло старику.

Вениамин Львович больше не двигался. Его рука замерла по направлению к тумбочке под койкой, где был спрятан пистолет. Вокруг рта уже подсыхала кровь, а ноги давно прекратили биться в судорогах. Однако Сенька и Дана продолжали истязать размазанное существо, прежде бывшее подобием человека.

Руки Даны ослабли, некогда покрасневшее от ярости лицо побледнело. Нога фонтанировала меньше, силы вместе с кровью покидали тело. Почувствовав, что вот-вот потеряет сознание, Дана оттолкнулась от тела старика, устроилась на полу неподалеку, сладко улыбнулась замутненному, покрытому мертвыми мушками потолку и упоительно закрыла глаза. Больше и не шелохнулась.

Сенька заметил, что остался со своим мучителям наедине, не сразу. Волна ярости и обиды охватила его, ослепила. Когда кровь на руках похолодела, а дед Веня совсем перестал походить на себя, сердце монстра забилось медленнее. Он взглянул на Дану. Та лежала так спокойно, что, казалось, и не участвовала в битве. Не ослепила старика собственными пальцами. Она была бледна, умиротворена и спокойна. Сенька, осознав, что уже слишком поздно спешить, встал и медленно, будто нехотя направился к лестнице. Последний раз осмотрел подвал. Что-то в груди заставляло его остаться. Здесь был его дом, но сейчас этот дом мертв. Дом оказался слишком жестоким, чтобы по нему горевать. Но слезы все равно текли, потому что ничего другого в памяти Сеньки не осталось — только жестокий дом, непоседа Борька и теплые объятия Даны.

* * *

Ноги сами по себе привели к дороге. Сенька, с повязанной на поясе тряпкой, посмотрел направо, налево. Опустил глаза на помятую траву, от нее тянуло сладким ароматом ежевики. Старый, приятный запах, от которого дед Веня давно оторвал. Сенька смахнул слезы, перешагнул через овраг и пошлепал по рыхлой тропе в неизвестность, оставляя за собой