– А что?

– Да я забыл все, какой от меня прок?

– Ничего, восстановишь пробелы. Латынь-то помнишь? Лучше тебя никто тексты не разбирал. А нам латинист нужен. Серафима Викентьевна на пенсию уходит. Помнишь ее?

– Она еще жива? Сколько ж ей лет?

– Много. Ну что, согласен? А потом спецкурс какой-нибудь возьмешь, лиха беда начало. Подумай.

– Спасибо… – растерянно произнес Сергей. – Спасибо! Не ожидал… Латынь я помню, конечно… «Quousque tandem abutēre, Catilina, patientia nostra?»[1] – это навсегда.

– Собери документы и приходи. Прямо в понедельник. Тебя ведь реабилитировали?

– Да, чист как стекло. Обещали даже награды вернуть.

– Чем награжден?

– «Красная Звезда», медали за Варшаву, Будапешт и за боевые заслуги. За Берлин не успел получить.

– Я тоже не успел, по госпиталям валялся. Ничего, все наладится. Dum vivimus vivamus![2]

– Vivamus, верно… – улыбнулся Сергей. – Помнишь Катулла: «Vivamus mea Lesbia, atque amemus…»[3]

На мгновение в нем вдруг проглянул прежний Сергей, довоенный, и Николай не выдержал, шагнул к другу, схватил за лацканы пиджака и встряхнул:

– Как ты мог?! Зачем ты это сделал?! Ты же сам отдал ее мне, сам! Никогда ее не любил! Ты же специально тогда уехал, чтобы у нас все сладилось, думаешь, я не знал?! Как ты мог?!

Сергей не сопротивлялся, только печально смотрел в лицо Николаю. Тот наконец опустил руки, и тогда Сергей медленно произнес:

– Мне нет оправдания.

Еще задыхаясь, Николай спросил:

– Ты знаешь, что…

– Да, – перебил его Сергей. – Я знаю про ребенка. Ольга рассказала. Прости меня за все. Если сможешь.

– Даже не пытайся с ней увидеться, ты понял?

– Нет. Никогда. Обещаю.

Они еще постояли, мрачно глядя друг на друга, потом Николай повернулся и пошел в глубь университетского двора, Сергей потерянно смотрел ему вслед. Тот вдруг остановился и, не оборачиваясь, процедил сквозь зубы:

– В понедельник жду тебя с заявлением.

И они разошлись. Сергей направился к сестре, чтобы рассказать о неожиданной встрече, а Никола, которого давно уже величали полным именем – Николай Аристархович, – к себе на кафедру, где он рассеянно пообщался с коллегами, а потом и вовсе ушел в библиотеку, долго сидел над раскрытым томом, глядя в пространство невидящим взором. Он вспоминал прошлое…

Николай с шестнадцати лет жил совершенно самостоятельно. Его родители умерли в один год: отец, служивший в составе 81-го кавалерийского полка, погиб во время операции, которая в документах значилась как «Ликвидация бандитизма в южном Туркестане», а на самом деле представляла собой афганский поход Красной армии, целью которого было поддержание свергнутого короля Амануллы-хана. В утешение вдове и сыну остался орден Красного Знамени, врученный посмертно. Спустя пару месяцев скончалась и Колина мама, попала под трамвай.

Неожиданная смерть матери произвела на Колю гораздо более тяжелое впечатление, чем гибель отца, которого он почти и не знал. Во время кратких визитов домой Аристарх с недоумением вглядывался во все подраставшего сына, не обнаруживая в нем особого сходства с собой, наспех ласкал отвыкшую от него жену и, опустошив пару бутылок водки под нехитрую закуску вроде вареной картошки и ржавой селедки или соленых сморщенных огурцов, снова исчезал в багряном дыму революционных битв. Пару дней после его отъезда в квартире витал суровый мужской запах табака, шинельного сукна, сапожной ваксы и металла, а в ушах Коли неотвязно звучала мрачно-торжественная мелодия «Варшавянки» – любимой отцовской песни, которую певал он еще на баррикадах 1905 года:

Мать Коля обожал. Как не хватало ему потом ее ласкового взгляда, нежной улыбки, теплых рук! С каким щемящим чувством вспоминал он тихие вечера, когда мама шила, а он читал ей вслух книгу за книгой. Мама была портниха, и после ее смерти еще долго приходили заказчицы: кто-то забирал свой отрез и недошитое платье, а кто-то, взглянув на осиротевшего Колю, оставлял ему тяжелые куски сукна или невесомые – крепдешина: «Продашь на барахолке». Жить-то на что-то надо мальчику. Коля, конечно, получал небольшую пенсию за отца и с голоду бы не помер, тем более что соседи рьяно взялись его опекать.

Квартира была трехкомнатная: в самой маленькой комнатушке жили Смирновы, когда приезжал отец, Коля уходил спать в коридор – на неизвестно чей большой сундук, который с незапамятных времен стоял тут и, казалось, пустил уже корни. Другую комнату занимала престарелая Аглая Федоровна, за которой ухаживала дом-работница Аночка – деревенская девочка-подросток, маленькая, бойкая и жгуче-черноглазая. В третьей комнате жило многочисленное семейство Цвибелей: Ривка, ее мать Сара и целая куча цвибелят, которые вечно орали и путались под ногами. Глава семейства – Давид Цвибель – подобно Аристарху Смирнову тоже редко появлялся дома. Он был партийцем, которого бесконечно бросали с одного объекта на другой для налаживания, сглаживания или, наоборот, углубления и ужесточения очередных указаний партии и правительства. Довольно скоро Аглая Федоровна скончалась, и Цвибели решительно распространились на ее жилплощадь, а Аночка так и осталась всеобщей домработницей и нянькой.

Оказавшись один, Николай было затосковал, но потом справился и решил, что ни за что не пропадет: успешно окончит школу и обязательно поступит в институт. Он был мальчик насквозь литературный, сказались вечера, проведенные за чтением вслух. Да и Аглая Федоровна, бывшая учительница гимназии, сильно повлияла на Колины пристрастия – постепенно вся ее обширная библиотека перекочевала к нему в комнатушку. Так что Коле Смирнову после окончания школы был прямой путь в Большой Трубецкой переулок – в только что открывшийся Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ).

В характере Николая причудливо сочетались материнская романтическая сентиментальность с отцовской суровой жесткостью: застенчивый, сдержанный, но весьма упорный и настойчивый, он со страстью вгрызался в гранит науки, хотя остро ощущал собственную недостаточную подготовленность по многим вопросам. Например, древние языки. Латынь давалась ему с большим трудом, и помощь нового друга Сережи оказалась весьма кстати. Их страшно веселило совпадение фамилий, и не сразу Николай осознал, что однофамилец именно он. Прозвище скоро прилипло к нему намертво: Смирнов-Седой и Смирнов-Однофамилец – так различали их друзья, и ничего поделать с этим было невозможно. Конечно, главным Смирновым был именно Сережа – яркий, блестящий, самоуверенный и весьма привлекательный для женского пола.