Давид на прощание подсуетился, и благодаря его усилиям семья Смирновых переехала в большую комнату: после смерти Аглаи Федоровны Цвибели заложили одну дверь, превратив ее комнату в проходную, а перед отъездом снесли и промежуточную стенку. В бывшей Колиной комнате поселилась Аночка, которой Цвибель давно уже устроил прописку. Аночка не верила своему счастью и по-прежнему хлопотала по хозяйству. Несмотря на то что она была ненамного моложе Николая, Аночка упорно величала его по имени-отчеству, отчаянно перевирая последнее. К его жене она относилась попроще и звала Верочкой Никитишной.

А потом началась война, с которой Николай вернулся только в конце 1946 года. О войне Никола вспоминать не любил, но свое возвращение домой забыть не мог – да разве забудешь такое! Ноги у Николая дрожали и в висках ломило, когда он наконец прижал палец к кнопке звонка, под которым еще белела бумажка: «Смирновы – 1 зв.» Дверь ему открыла Аночка, открыла и ахнула, отступив к стене и испуганно зажав руками рот. Николай улыбнулся:

– Здравствуй, Аня! Вот и я! Как вы тут?

Из большой комнаты вдруг выглянул маленький мальчик – беленький, голубоглазый, с кудряшками и ямочками на щеках. Он без боязни подбежал к Николаю и, задрав голову вверх, звонко спросил:

– Ты папа?

Николай умилился и подумал: «Чей же это?» Следом показалась девочка, в которой он сразу признал дочку, хотя последний раз видел ее годовалой: копия Верочки! Такие же глаза и пепельные косички! Девочка схватила мальчика за руку:

– Никакой это не папа! Это чужой дядя! Пойдем!

Она сердито посмотрела на Николая и быстро увела оглядывающегося мальчика за собой. Николай нахмурился им вслед, потом медленно повернулся к Аночке, та совсем вжалась в стену и испуганно таращила на него круглые черные глаза. Николай приказал:

– Говори!

Аночка закивала и зачастила. Николай сразу вспомнил, как они с Верочкой, посмеиваясь, называли ее Анкой-пулеметчицей:

– Военный заезжал! Военный – вот как вы! – Она не освоила московское «аканье», и круглые «о» так и перекатывались в ее быстрой речи. – Высокий такой, седой! В сорок третьем годе заезжал! Вечером пришел, утром ушел! И вон оно что вышло…

– Как мальчика зовут?

– А Гриша! Григорий, значит…

– Гриша. Просто замечательно.

Аночка, трепеща, смотрела ему в лицо, все больше мрачневшее.

– Так мы ж не знали! – заверещала она с новой силой. – Она ж думала, что вы погибли! Верочка-то Никитишна! И бумажка пришла!

– Какая еще бумажка?

– Что пропавши без вести! Смирнов Николай Аристанович! Вы то есть!

– Аристархович, – машинально поправил Николай.

– Ну да, Аристарович. А я говорю Верочке-то Никитишне: «Так пропавши, а не померши же!» А она мне: «Ты ничего не понимаешь, это и значит – погиб». Ну вот…

– А где Верочка?

– Так в магазине же! Сейчас прибежит! К нам Катерина Леонтьевна должны прийти и Ольга… Валентиновна… в гости…

– И часто они к вам в гости ходят?

– Да часто! Как с экувации вернулись, так и ходят!

Николай мрачно молчал, глядя сверху вниз на испуганно моргающую Аночку, потом поморщился и вздохнул:

– Ты вот что… Собери мне поесть чего-нибудь, а я пойду умоюсь с дороги.

Он стянул сапоги и портянки, снял гимнастерку и прошел босиком в ванную – умылся, вытерся серым вафельным полотенцем, посмотрел на себя в зеркало: физиономия тоже серая, не хуже того полотенца. На кухне Аночка уже разогрела щи и налила ему полную тарелку, поставив рядом доску с толстыми ломтями черного хлеба и пару щербатых блюдец с солеными огурцами и ломтиками сала – белого, с розовыми прожилками и желтой кожицей, вкусно пахнущего чесноком. И четвертинку поставила, и стакан. Николай налил водку и посмотрел на Аночку:

– Ну, а ты что ж? Давай выпьем за мое возвращение.

Аночка открыла было рот, чтобы возразить, но промолчала, достала рюмку и протянула Николаю. Он плеснул и ей. Они молча чокнулись и выпили. Николай занюхал коркой хлеба, а Аночка вся сморщилась и закашлялась. Отдышавшись, она спросила шепотом:

– Что ж теперь будет-то, Николай Аристафович?

– А что будет? – пожал он плечами и взялся за ложку, щи были обжигающе горячие. – Ничего такого не будет.

Он уже расправился со щами, когда вдруг послышался звук открываемой двери и раздался голос Верочки из коридора:

– Аня, я пришла! Смирновых нет еще? А кто это у нас… Сережа?!

Аночка поднялась с табуретки и метнулась было в коридор, но не успела. Вера ворвалась на кухню и замерла, уцепившись руками за дверные косяки, словно наткнулась на невидимую преграду. Лицо ее, до этого сиявшее от радости, совершенно побелело, глаза остекленели и закатились, и она мягко осела на пол. Николай кинулся к ней, подхватил на руки…

– Куда?! – спросил он.

– Ко мне, ко мне давайте! Ах ты господи… – запричитала Аночка.

Он отнес Верочку в комнатку Ани, положил на кровать, легонько похлопал по щекам…

– Нашатырь у нас есть? И воды принеси.

От ватки с нашатырем Верочка очнулась, дико взглянула на Николая и попыталась вырваться из его рук.

– Верочка, это я! Это я – Коля! Ты не узнала меня? Я жив-здоров, видишь?

– Нет, нет! Не надо, не хочу, нет, нет! – рыдала Вера.

– Верочка… Ну что ты, милая?..

– Что здесь происходит?! И почему дверь входная нараспашку?

Николай оглянулся: на них с изумлением смотрела неслышно вошедшая Екатерина Леонтьевна.

– Николай?! Боже мой, Николай… Оля, он вернулся!

Ольга с мрачным выражением лица протиснулась в комнату, отодвинула Николая и обняла Верочку, которая прильнула к ней и зарыдала еще пуще.

– Выйдите все! – резко сказала Ольга. – Дайте мне ее успокоить.

Николай ушел на кухню, сел и одним махом выпил полстакана водки, не почувствовав никакого вкуса. Положил на хлеб пару кусков сала и стал жевать, стараясь ни о чем не думать. Ни Екатерина Леонтьевна, ни Аночка не появлялись – он слышал их голоса вперемешку с детскими из другой комнаты. Через некоторое время вошла Ольга, села, налила себе водки в Анину рюмку, выпила и закурила папиросу, щелкнув изящной зажигалкой. Потом протянула Николаю пачку «Герцеговины флор»:

– Хочешь?

Он отрицательно помотал головой:

– Что Вера?

– Спит.

Ольга внимательно разглядывала его чуть прищуренными голубыми глазами, выпуская дым ровными колечками. Спокойная, ухоженная и очень красивая. Довоенная. «И как она ухитряется не стареть?! – думал Николай. – Сколько ей – тридцать? Тридцать два?»

– Ты ранен был?