центральный корпус, отчего желание двигаться оставило моё тело. Помню, как холод пробрал конечности, как шею не мог согнуть я, а зубы впились в нижнюю губу до крови. Прежде не думал я об этом, но за день до встречи моей с ними, Хичкимсэ поведал мне с Рершером о жуткой судьбе, что ждёт предателей. И хоть сейчас я жив, причины врать у него, в тот миг, едва ли были. В одном я уверен — Ниривин не нужны изменники, и Империя их не прощает.

Не видя ничего, я прошёл через половину города. Над головой в туннелях ревел гул, а по зданиям двигались транспортники. Мимо меня ползли фигуры горожан: людей, семиолоидов, кажется, даже рафгантасс и сейиды. Хотелось застыть и взглядом утонуть в толпе, скрывшись от поглощавшей меня реальности. В тот миг казалось, что многоуровневые здания вот-вот пошатнутся и каменный потолок рухнет на меня, придавив всей тяжестью внешнего мира.

Но я был жив. Продолжал двигаться через редкие аллеи, под скалистыми сводами, из теней которых тянулись крытые мосты. Многими уровнями выше блестели лампы. Всюду стучали шаги. Грохот. И я думал о нём, о шуме, что разносился везде. Был ли он наверху?

Об этом желал я спросить у выжидавших меня Гвардейцев. Блюстители мира и порядка, стража, что есть в каждом городе. В центральном корпусе я был окружён блеском их чёрно-золотой брони да набедренных плащей. Помню лишь остроконечный герб Ниривин на груди того, кто говорил со мной. Он просто спросил про толчки, про то, как теперь я исполняю данный мне долг и исправно ли служу Империи. Тогда эмоции владели языком моим, не я. Ответы покидали память, едва я говорил их. И всё же, Гвардия не стала искать истину. До сих пор кажется, что им было известно про Хичкимсэ, про наш заговор. Они всё знали, лишь не решились действовать.

Может, для них тоже оставалось неясным — предатели мы или нет? Измена ли спасать того, кто той же расы, что и ты, и лишь родился в ином мире? Я жив, и продолжаю поражаться тому, как легко суть действий моих могли изменить простые слова, написанные рядом с «непреклонной истиной». Арфицимова клятва. Знал бы я правду о ней, помог бы солдату тому? По всем признакам он — живое, разумное существо. Семиолоид, точно я. Потому жизнь его должно было спасти. Но также он — враг, что поклялся в верности властителям Сашфириш. Потому долг любого — сдать его Гвардии для допроса и казни.

Я принимаю правила и законы нашего мира. И продолжаю поражаться им, правилам этой войны, миру двух Империй.

* * *

Звеифель выжидала на платформе. Она смотрела на упёршиеся в потолок мира здания, не видя ничего вокруг. Ночной белый свет медленно затухал, уступая дневному яркому сиянию. В огромных тоннелях просыпались один за другим транспортные потоки, в окнах загорался свет, и жизнь выплывала на платформы, привнося в город жизнь.

— В скором времени мне придётся что-то придумать, чтобы отдавать долг Империи.

— Вернёшься в шахты?

— Иначе мы лишимся выплат, тогда и Гвардия придёт за нами.

— Если этого не произойдёт раньше, — глухой голос её хлыстнул по ушам.

Рершер застыл. Утренние тени облепили изумлённое лицо, фальшивый ветер колыхнул его грязно-чёрные волосы. В глазах блеснуло сомнение.

— Ты что-то слышала?

— Да, — выдохнув, она повернулась. — Этим утром. Вчера доктор Орайним не приходил, вернее, так я думала. Он был здесь, прошлой ночью, и в эту ночь ты ждал его. Что вы скрываете? Почему ты не договариваешь, врёшь мне? Ты даже не сказал, что знаешь имя этого солдата. Ты ведь знаешь. Знаешь! Ответь, скажи мне это!

— Хичкимсэ. Он произнёс это в бреду.

— Так, почему ты не рассказал об этом, не рассказал о Ферниц'Гале? Почему теперь стоишь и молчишь, словно стена? Я думала, ты мне доверяешь. Я не могу понять тебя.

Рершер отвёл глаза. Ему стало трудно смотреть на Звеифель. Её вид колол больнее ядовито-золотого света ламп.

— Не хотел втягивать тебя. Гвардия слишком опасна. Не хотел, чтобы ты всего знала.

— Ты втянул меня в это, себя, нас обоих. Не делай вид, что трудно говорить об этом! В тот миг, когда привёл этого сашфиришца в наш дом! Не претворяйся, будто твоя ложь теперь что-то изменит.

Он искоса посмотрел на неё: глаза Звеифель дрожали. Она покачивалась, ссутулив плечи, упершись горящими щеками в бордовую накидку. Тревожные руки за спиной постукивали по ограждению.

— Ты уже всё сделал. Теперь просто пытаешься отмолчаться, свалить всё на себя и сделать вид, что меня вовсе нет. Хочешь закрыться в своей мечте, убеждая себя, что делаешь это не только для себя.

— Звеифель, прошу тебя, а как же твои желания? Как же рассвет, настоящий, над горизонтом? Тебе это больше не нужно?

— Как ты не понимаешь? — она ухватилась за голову, топя пальцы в скального цвета волосах. — Сейчас, у меня есть не только мечты и желания. Есть и жизнь, наша жизнь, неужели для тебя она ничего не значит?

Мысли скопились на его языке, готовые сорваться, но Звеифель пресекла их:

— Ты выбрал худший момент, чтобы предать меня.

Предал. Это слово встало поперёк всего, что мог сказать он. Предатель Империи, предатель собственной семьи. Он не мог даже взглянуть на сжавшуюся в дрожи жену. Холодные слова её вновь и вновь отдавались в голове.

— Я не собирался врать, ни в чём, — затараторил Рершер, мысли его склеились воедино. — Клянусь, мне просто хотелось защитить тебя. Уберечь от этого, от…

— От чего? Объясни!

— Фронтовая дуга, Звеифель, реальность. Мы оба мечтали о мире наверху, о лучшей жизни, но от Хичкимсэ я узнал много, слишком много. И теперь боюсь столкнуться с этим, вывести тебя к опасностям.

— Каким? Я слышала про Гвардию, про эту дугу… но не понимаю. Мне ничего не понятно. Ты боишься, и из-за этого оставляешь меня. Ты думал обо мне в этих желаниях, или только о своих страхах?

— Звеифель…

Она отвернулась. Слышать Рершера не хватало сил. Даже вид его приносил сейчас боль. Глаза её намокли.

— Я не знаю про Гвардию, но сейчас бы предпочла исчезнуть. Чтобы меня пытали солдаты Ниривин, а не стоять здесь! — её крик увял в дрожащий шёпот. — Мне больно Рершер. Просто больно.

Ответ его поглотил вой взмывшего над ними транспортника. Звеифель всхлипнула и пошатнулась в неровной тени.

— Не подходи ко мне. Не говори. Не хочу даже слышать!

Гнев сковал Рершера. Его язык не мог шевельнуться, ноги не