Ее страстное отчаяние, казалось, проникло в его сознание,вернуло мысль из тех далеких краев, где она блуждала, ибо он нежно взялСкарлетт за руки и, повернув их ладонями вверх, посмотрел на мозоли.

— Самые красивые руки, которые я когда-либовидел, — сказал он и легонько по очереди поцеловал обе ладони. — Оникрасивые, потому что сильные, и каждая мозоль на них — это медаль, Скарлетт,каждая ссадина — награда за мужество и бескорыстие. И загрубели они потому, чтотрудились за нас всех — и за вашего отца, и за девочек, и за Мелани, и замалыша, и за негров, и за меня. Хорошая моя, я знаю, о чем вы сейчас думаете.Вы думаете: «Какой же он непрактичный дурак и болтун, несет всякую чушь промертвых богов, в то время как живые люди — в опасности». Ведь правда, вы такдумаете?

Она кивнула, от души желая, чтобы он всю жизнь держал ееруки, но он выпустил их.

— И вы пришли ко мне в надежде, что я помогу. Ну, а яне в состоянии помочь. — Он с невыразимой горечью посмотрел на топор и нагруду кольев. — Дома моего не стало, как не стало и денег, которые у менябыли и обладание которыми я считал само собой разумеющимся. Я не приспособленжить в этом мире, а мир, к которому я принадлежал, — исчез. Я ничем не могупомочь вам, Скарлетт, могу лишь попытаться стать захудалым фермером. А этим явам Тары не сохраню. Неужели, вы думаете, я не понимаю всей горечи нашегоположения: ведь я, по сути дела, давно живу вашими щедротами… О да, Скарлетт,именно так: вашими щедротами. И я никогда не смогу расплатиться с вами за то,что вы по доброте душевной сделали для меня и для моих близких. С каждым днем явсе острее это сознаю. И с каждым днем все яснее вижу, сколь я беспомощен,сколь не способен справиться с тем, что обрушилось на всех нас… С каждым днеммоя проклятая боязнь действительности все больше осложняет мне жизнь, непозволяя взглянуть в лицо тому новому, что в нашей действительности появилось.Вы понимаете, о чем я говорю?

Она кивнула. Ей было не очень ясно, что он имел в виду, ноона, затаив дыхание, впитывала его слова. Впервые он делился с ней своимимыслями — он, который всегда был так от нее далек. И вся она пылала отволнения, словно ей вот-вот должно было открыться что-то.

— Это проклятие, когда человек не хочет смотреть в лицореальности. До войны жизнь казалась мне не более реальной, чем игра теней назанавеси. И меня это устраивало. Я не люблю слишком резких очертаний. Я люблюразмытые, слегка затуманенные контуры. — Он помолчал, легкая улыбка тронулаего губы; внезапно он вздрогнул, почувствовав сквозь тонкую рубашкуприкосновение холодного ветра. — Иными словами, Скарлетт, я — трус.

Она слушала его рассуждения насчет теней и размытых контурови ничего не понимала, но его последние слова уже были на языке ей доступном.Она знала, что это — неправда; трусость — не в его натуре. Его стройное телосвидетельствовало о поколениях храбрых, мужественных людей, да к тому жеСкарлетт знала и об его ратных подвигах.

— Но это же не так! Разве трус мог бы вскочить на пушкупод Геттисбергом и сплотить солдат вокруг себя?! Разве стал бы сам генералписать Мелани письмо про труса? И потом…

— Это не храбрость, — устало произнес он. —Обстановка боя действует как шампанское. Ударяет в голову равно трусам игероям. Любой дурак может быть храбрым на поле брани, потому что, если небудешь храбрым, тебя убьют. Я говорю сейчас о другом. Моя трусость бесконечнохуже того чувства, которое побуждает человека бежать при первом пушечномвыстреле.

Он говорил медленно, с трудом произнося слова, точно емубыло больно, точно он как бы издали с грустью смотрел на картину, которую самнарисовал. Скарлетт с презрением отнеслась бы к такой исповеди со стороны когоугодно другого, усмотрев в этом проявление нарочитой скромности и желаниеуслышать похвалу. Но Эшли, очевидно, действительно так думал, и во взгляде егобыло что-то такое, чего она не могла понять, — не трусость и не сожаление,а покорность силе, неизбежной и всесокрушающей. Зимний ветер холодом хлестнулее по мокрым ногам, и она вздрогнула — впрочем, не столько от холода, сколькоот страха, вызванного его словами и леденившего ей душу.

— Но, Эшли, чего же вы боитесь?

— О, это не поддается определению. Бывают вещи, которыезвучат очень глупо, если их облечь в слова. Главное в том, что жизнь сталавдруг слишком реальной, что ты соприкоснулся, сам соприкоснулся с простейшимиее фактами. И дело не в том, что меня огорчает необходимость обтесывать колья,стоя в грязи, — меня огорчает то, что эту необходимость породило. И меняогорчает — очень огорчает — утрата красоты, которой полна была прежняя, любимаямною жизнь. А ведь какая, Скарлетт, красивая была жизнь до войны. В ней быловсе — и прелесть, и совершенство, и идеал, и симметрия, как в греческом искусстве.Возможно, она не была такой для всех. Теперь я даже твердо знаю, что не была.Но мне, когда я жил в Двенадцати Дубах, жизнь казалась поистине прекрасной. И ябыл частью этой жизни. Я составлял с ней единое целое. А теперь ее не стало, имне нет места в новой жизни, и я боюсь. Теперь я знаю, что раньше я видел нежизнь, а лишь игру теней. Я избегал всего, что не было призрачно, —избегал обстоятельств и людей, слишком живых, слишком реальных. Я злился, когдаони вторгались в мою жизнь. Я старался избегать и вас, Скарлетт. В вас жизньбила ключом, вы были слишком реальны, а я трусливо предпочитал тени и мечты.

— А.., а… Мелли?

— Мелани — самая нежная из моих грез, она всегдаприсутствовала в моих мечтаниях. И не случись войны, я бы так и прожил в счастливомуединении Двенадцати Дубов, наблюдая за тем, как жизнь течет мимо, однако неучаствуя в ней. Но вот началась война, и жизнь подлинная, реальная обрушиласьна меня. В первом же сражении — а было это, вы помните, у Булл-Рэна — я увидел,как друзей моего детства разрывало на куски снарядами, я слышал ржание гибнущихлошадей, познал мерзкую тошноту, которая подкатывает к горлу, когда у тебя наглазах вдруг сгибается пополам и харкает кровью человек, в которого ты всадилпулю. Но не это самое страшное на войне, Скарлетт. Для меня самым страшным былилюди, с которыми приходилось жить.

Я рею жизнь отгораживался от людей и своих немногих друзейвыбирал очень тщательно. И вот на войне я узнал, что создал себе мир,населенный выдуманными людьми. Война открыла мне, каковы люди на самом деле, ноне научила меня жить с ними. И боюсь, никогда этому не научусь. Что ж, японимаю, что должен кормить жену и ребенка и мне придется для этогопрокладывать себе путь в мире людей, с которыми у меня нет ничего общего. Вы, Скарлетт,хватаете жизнь за рога и поворачиваете ее туда, куда хотите. А мое место вжизни — где оно теперь? Говорю вам: я боюсь.

Тихий голос его звенел от напряжения, а Скарлетт, ничего непонимая, в отчаянии пыталась зацепиться хотя бы за отдельные слова и составитьиз них какой-то смысл. Но слова ускользали, разлетались, как дикие птицы.Что-то терзало Эшли, жестоко терзало, но она не могла понять, что именно.