Когда я вошел в спальню матери, Сью запела «С днем рождения!» – и все подхватили. На прикроватном столике покоился пирог с уже зажженной свечой. Мать лежала, окруженная подушками, губы ее шевелились в такт песне, но голоса я не слышал. Песня закончилась, я задул свечу, а Том принялся скакать вокруг кровати и вопить: «Тебе годик, тебе годик!» – пока Джули на него не шикнула.

– Очень хорошо выглядишь, – сказала мать. – Ванну принял?

– Ага, – ответил я и начал резать пирог.

Сью разлила по чашкам апельсиновый сок, который, как она гордо сообщила, сама выжала из четырех фунтов настоящих апельсинов.

– Мам, а разве бывают ненастоящие апельсины? – спросил Том.

Мы все засмеялись. Том, гордый своим успехом, повторил эту фразу еще несколько раз, но такого эффекта уже не было. Праздник вышел какой-то ненастоящий, и мне не терпелось вернуться к книге. Джули расставила стулья полукругом с одной стороны кровати, и мы сидели, откусывая от пирога и прихлебывая сок. Мама ничего не ела и не пила. Джули старалась нас расшевелить.

– Расскажи тот анекдот, который ты мне вчера рассказывала, – попросила она Сью.

Сью рассказала анекдот, и мама засмеялась. Тогда Джули сказала Тому:

– Том, покажи, как ты делаешь «колесо».

Нам пришлось сдвинуть в сторону стулья и тарелки, и Том принялся кувыркаться и дурачиться на полу. Через несколько минут Джули его остановила и повернулась ко мне:

– А ты, может быть, нам споешь?

– Я никаких песен не знаю, – ответил я.

– Как это никаких? – не отставала она. – А «Зеленые рукава»?

Тут я разозлился:

– Да что ты здесь командуешь? Что ты, Господь Бог, что ли?

Вмешалась Сью.

– Джули, давай ты сама что-нибудь сделаешь, – предложила она.

Пока я спорил с Джули, Том скинул ботинки и забрался к маме в постель. Она обняла его за плечи и смотрела на всех нас, как будто из дальнего далека.

– В самом деле, – сказал я Джули, – почему бы для разнообразия тебе что-нибудь не сделать?

Джули молча вышла на свободное место, где только что кувыркался Том, отступила к стене, сделала два шага и вдруг перевернулась и встала на руки, сильная, гибкая и прямая, как стрела. Юбка ее при этом упала на голову. Белоснежные панталоны казались особенно белыми на загорелых ногах; я видел, как плотно эластичная ткань обтягивает плоский мускулистый живот, видел в паху, совсем рядом с белой тканью, несколько черных волосков. Ноги ее, поначалу сжатые, теперь медленно расходились в стороны, словно гигантские руки. Вот Джули снова свела ноги, опустила их на пол и вскочила. А в следующий миг я, совершенно неожиданно для себя, обнаружил, что распеваю страстным дрожащим тенором «Зеленые рукава».

Когда я допел, все захлопали, а Джули пожала мне руку. Мама сонно улыбалась. Потом Джули вытащила Тома из маминой постели, Сью убрала тарелки и остатки пирога, а я унес вниз стулья. Праздник окончился.

Однажды жарким днем я нашел на земле кувалду, оплетенную длинными сорняками. Это случилось в саду заброшенного блочного дома, где я бродил, не зная, куда себя деть. Само строение сгорело еще с полгода назад. Я стоял в почернелой гостиной с разрушенным потолком и выгоревшим полом. Одна перегородка осталась цела: в центре ее виднелось сервировочное окошко, соединяющее гостиную с кухней. Одна деревянная дверца его еще висела на петлях. На кухне у стены чернели остатки водопроводных труб и розеток, на полу лежала разбитая раковина. И во всех комнатах пробивались сквозь щели, борясь друг с другом за свет, сорные травы. В большинстве брошенных домов все, кроме мебели, осталось в порядке на своих местах, и каждый предмет словно говорил тебе: вот здесь люди ели, здесь спали, здесь сидели. Но на этом пепелище порядка не было – все исчезло. Бродя по зияющей, выжженной пустоте, я пытался представить себе паркет, шкафы, картины, стулья, швейную машинку. Мне нравилось, какими мелкими и незначительными кажутся сейчас эти предметы. В одной комнате между почернелыми, обугленными балками застрял матрас, и над ним нависал полуобвалившийся потолок. Люди, спавшие на этом матрасе, думал я, воображали, что они в спальне. И верили, что всегда так будет. Мне представилась моя собственная спальня, спальня Джули, матери – что, если с ними случится то же самое?

Размышляя об этом, я забрался на матрас, а с него – на край обрушенной стены и тут заметил в траве ручку кувалды. Я спрыгнул вниз и подобрал ее. Под увесистой железной головкой ее жили мокрицы: теперь они в слепом смятении бегали взад-вперед по своему крошечному клочку вселенной. Я опустил на них молоток и ощутил, как сотряслась земля под моими ногами.

Должно быть, его потеряли здесь пожарные или рабочие, сносившие квартал. Отличная находка. Я взвалил его на плечо и понес домой, прикидывая, что бы такое им раздолбать. Каменная горка в саду осыпалась и разрушалась без посторонней помощи. Мощеные дорожки никто не подновлял, они потрескались, из щелей лезла трава. Но оставалась цементная дорожка – пятнадцать футов в длину и пара дюймов в толщину. Никакой пользы от нее не было. Я разделся до пояса и принялся за дело. С первого удара от дорожки отлетел маленький обломок бетона, но следующие не принесли ничего – даже трещин. Я передохнул и начал бить снова. На этот раз, к моему удивлению, в камне появилась глубокая трещина, и вполне приличный кусок бетона откололся и отлетел в траву. Он был тяжелым, примерно двух футов в ширину. Я оттащил его к забору и уже собирался снова поднять молоток, но тут за спиной у меня послышался голос Джули:

– Хватит.

На Джули был ярко-зеленый купальник. В одной руке она держала журнал, в другой – солнечные очки. С этой стороны дома царила глубокая тень. Я поставил кувалду между ног, опираясь на ручку.

– Вот еще! – сказал я. – С чего это?

– Мама просила.

Я поднял молоток и со всей силы жахнул им по дорожке. Затем оглянулся на сестру – та пожала плечами и пошла прочь.

– Почему нельзя-то? – крикнул я ей вслед.

– Она плохо себя чувствует, – не поворачиваясь, ответила Джули. – У нее голова болит.

То, что теперь мама почти не вставала с постели, я принимал как должное. Она слегла так постепенно, что мы этого почти не заметили. Кажется, она не поднималась с моего дня рождения – а с того времени прошло уже две недели. Мы приспособились к новой жизни. По очереди носили наверх поднос с едой. Джули по дороге из школы заходила за продуктами, Сью помогала ей готовить, а я мыл посуду. Мама лежала, обложенная журналами и библиотечными книгами, но я ни разу не видел, чтобы она читала. Чаще всего она дремала сидя, а когда я заходил, как-то удивленно-испуганно открывала глаза и говорила что-нибудь вроде: «Ох, кажется, я вздремнула немного». Гостей у нас не бывало, никто не спрашивал, что с ней, и я сам не задавал себе этот вопрос. Джули, как потом выяснилось, знала гораздо больше. Каждое субботнее утро она отправлялась в аптеку и возвращалась оттуда с полным коричневым пузырьком. Доктора к маме не приходили. «Навидалась я докторов, – говорила она, – и анализов столько сдала – на весь остаток жизни хватит». Такая причина казалась мне вполне существенной.