что снимал мокрые бумаги со стола, отирал их, стряхивал и промокал буроватую жидкость. Среди пострадавших листов были и гранки его статьи, ради которых Ахилл и пришел сюда. Кое-как отерев их, он сунул гранки в портфель. Меж тем Птичка оправилась от потрясения и махнула на все рукой: ее ждала очередь, и надо было поторопиться. Она заглянула в зеркало пудреницы, обмахнула личико — да ну это все! — сказала она — вы свои гранки нашли? гонорар после первого! я тогда побежала! захлопните посильнее дверь, ладно? — пока!

Какой бред. Бартелев, Шёнберг и Птичка. «Жизнь детей с музыкой». Липкие руки. Как будто не бурая жидкость кофе, а возникшее в нем ощущенье всеобщей мерзостной дряни вышло на поверхности ладоней. Ахилл вошел в уборную, сунул руки под кран, ледяная вода обожгла, он с наслаждением почувствовал, как заломило пальцы. Кто-то стоял у окна и курил, и это был, конечно, тот посетитель редакции, кто устроил Птичке кофейный потоп. Ахилл, не стараясь скрывать своего любопытства, взглянул на него. Тот кивнул в ответ, как знакомому. В дверях Ахилл пропустил его. Они прошли по коридору и из подъезда вышли вместе.

— Старый сумасшедший. Так вы обо мне подумали? — произнес шагавший рядом с Ахиллом.

— Пожалуй, — сказал Ахилл.

— Старый зек. Что, впрочем, одно и то же. Это ведь, знаете, правило: шкодить начальству, когда только можешь.

Ахилл рассмеялся.

— Хорошее правило! — сказал он. Но, справедливости ради, добавил: — Хотя девчонка эта не начальство.

— Я ж говорю — сумасшедший. Для меня они все одна сволочь. — Дальше было для себя, вполголоса: — И зачем, идиот, согласился? Статья! Гонорар? Обрадовался. Предложили написать воспоминания о Шёнберге. Уши развесил, старый дуралей. Нужен им Шёнберг!

Ахиллу было неловко. Этот странный маленький человек и раздражал, и привлекал одновременно. Потертое полупальто из серого бобрика, бесформенные башмаки, в которых, конечно же, холодно в зиму, ушанка из истрепавшейся кожи и с висячим козырьком, — и острое, умнейшее лицо, лицо аскета — циника, шута-комедианта, школяра, монаха, лекаря, и если бы не круглые очки давнишней моды, в черной тоненькой оправе, то это было бы еще лицо Вольтера, — но были, кажется, портреты Гёте в таких очках? Тютчева? а Шостакович? — худое и нервозное лицо подростка, который таковым до старости остался.

Они шли молча уже довольно долго, и Ахилла это смущало все больше.

— Я Вигдаров Михаил, — решил он назвать себя.

— Что? Ах да, — не сразу отрешился от задумчивости его спутник. — Людвиг Мирович. — Он протянул Ахиллу руку.

Так вот кто это! Мирович, легендарный Мирович, учившийся у самого Антона Веберна.

— …без отчества, пожалуйста, я не привык, Людвиг, этого достаточно. — Он вдруг приостановился. — Вы как сказали? Михаил? Разве эта дурочка в редакции не назвала вас — Ахилл?

— Да, извините, я не успел объяснить, — Ахилл произнес заученно и терпеливо то, что приходилось ему повторять в течение своей жизни бессчетное число раз. — Михаил — мое имя официальное, так написано в моем паспорте. Но имя, данное мне при рождении, — Ахилл, и меня обычно так и зовут.

— Любопытно, — сказал на это Мирович и, повернувшись к Ахиллу, внимательно осмотрел его, поведя головой сверху вниз. — Весьма редкое имя.

Ахилл промолчал. Они шли вдоль ограды посольства Великобритании, и Мирович смотрел на распластавшийся чуть в отдалении фасад посольского особняка.

— Это, конечно, не Букингемский дворец, — изрек Мирович. — Но за стенами его — Англия. Британские острова в русском море. А вам никогда не хотелось там побывать?

— Я там бывал, — ответил Ахилл.

— В самом деле? Как же это возможно?

— Однажды я был приглашен на прием, когда приезжал сюда оркестр Би-би-си. И еще, у них при посольстве есть так называемый культурный центр, — там я тоже был раза два или три.

Мирович реагировал на эти объяснения тем, что ускорил шаги, помолчал, потом сказал с неприкрытой иронией:

— Ишь вы! В посольствах бываете. — Он опять осмотрел Ахилла и с деланным изумлением добавил — то ли спросил, то ли утвердил: — И ничего!?

Нетрудно было понять, что за этим подразумевалось.

— Вы имеете в виду гебистов? — Говорить обиняками Ахиллу почему-то не хотелось. — У вас, вероятно, возникло обычное предположение: его пускают в иностранное посольство, а это значит, что он, скорее всего, на них работает. Стучит, например.

Мирович с довольным видом хмыкнул.

— А… вы считаете это предположение нереальным? — спросил он.

— Почему же? Я думаю, что в большинстве такого рода случаев оно верно.

— Но не в вашем, вы хотите сказать?

— Именно.

Мирович снова хмыкнул.

— Занятно… — пробормотал он себе под нос, но тут же напал: — А почему я вам должен верить? Я старый зек. Я хорошо усвоил это правило: не верь. А вы хотите, чтоб я вам поверил!

Ну и тип, подумал Ахилл, с ним не скучно.

— Во-первых, я разве сказал, что хочу, чтобы вы поверили мне…

— …не сказали, но ведь хотите?! — скороговоркой, задиристо и как бы оправдываясь, вставил Мирович, и это заставило Ахилла почувствовать, как в нем растет симпатия к этому чудаку…

— …а во-вторых, в ваших зечьих правилах после «не верь» идет «не бойся». И знаете, тут есть противоречие: все-таки в этом мире, в человеческом общении «не верить» очень часто означает «бояться», а «верить» — значит именно «не бояться».

— Ого! — воскликнул Мирович. — Вот вы какой! Ахилл!.. — Он покачал головой. — Вы правы. Эти зечьи, как вы сказали, законы ужасны. Но!.. — поднял он руку в продранной вязаной варежке. — Не знаю, где учились вы, а я провел два года в Гейдельберге, и логика у меня немецкая. Так что получайте-ка, молодой человек: поскольку правило тюремное, лагерное, то и говорит оно о поведении по отношению к ним, к охране, к оперативникам, к начальству. Согласитесь, при этом условии, при этом ограничении противоречия между «не верь» и «не бойся» нет! Вы согласны?

— Пожалуй, — сказал Ахилл. Напор Мировича был забавен. А по существу, то, что он говорил, звучало как исповедь и, помимо прочего, как объяснение сцены с нарочно пролитым кофе. И все же Ахилл решился расшевелить Мировича еще больше: — Но вы меня не поймали, — продолжил он. — Если помните, я сказал: «очень часто», то есть не всегда, не во всех случаях. Считайте, что этим «очень часто» я и определил круг гебистов и оперативников. К остальным же ваше «не верь» не относится.

Мирович подумал, потом неожиданно забежал вперед, встал перед Ахиллом и ткнул ему варежкой в грудь. В варежке, конечно же, торчал обличающий перст:

— Поймал! — торжественно провозгласил Мирович. — Смотрите: «не верить», вы