захлестнуло, помчало, вдавило в нее и взорвало — ночную петарду, метнувшую в ночь мириадные брызги огня. И мозг его разом прожгло: в висок нестерпимо ударило болью. Но он знал, что сейчас полегчает. Что надо бы только уснуть.

— Дай уснуть, — он сказал ей, целуя горящие пухлые губы. — Дай мне уснуть.

3

Эти пухлые губы впервые он увидел лет, наверное, шесть или семь назад. С ним познакомилась ее мама. Как-то раз, в начале жаркого лета, ему позвонили, и женщина, назвавшая себя художницей Инессой Образцовой, сказала, что ей дал телефон Ахилла кто-то из знакомых скрипачей, и звонит она потому, что работает над идеей музыкальной живописи, а Ахилл, как ей сказали, видит музыку в цвете. Нет, ответил ей тогда Ахилл, скорее, наоборот, цвет согласуется с определенной тональностью. Она принялась расспрашивать, он терпеливо начал объяснять, она спросила, можно ли к нему прийти, он ответил, что, конечно, можно. Она пришла с девятилетней девочкой. Мама Инесса — худая, экзальтированная, курящая без перерыва, являла собой галку — пугливую, но при том умевшую наскакивать и клевать ни с того ни с сего, может, оттого, что жизнь успела пообщипать ей перья, и она защищала себя по привычке, даже и тогда, когда ей ничего не угрожало. Похоже, и дочку она привела с собой не потому, что не могла оставить ребенка где-то, а для того, чтобы ребенком защитить себя от посягательств, которые, естественно, могли возникнуть при свидании в квартире у мужчины, кто мог подумать, будто она, пришедшая к нему, действительно, по делу, как художник к композитору, могла прийти как женщина к мужчине, и вот Инесса всем своим поведением так и внушала ему, Ахиллу, что вовсе не женщина перед ним, а весь погруженный в искусство творец, открывающий неизведанное на границе меж цветом и звуком, светом и тембром, линией и мелодией, — ведь мелодия это линия, так? — а вот тональность, как это у вас означает цвет, объясните! — говорила требовательно Инесса, — Лерка, не мешай! Лерка ей оттягивала платье, захватив его в горсть ниже пояса матери, вырез на груди Инессы полз при этом вниз, открывая под ключицами совершеннейшую худобу. Инесса машинально платье поддергивала, но девчонка все продолжала свое. Ахилл взглянул на нее. На него смотрело лицо юной женщины — мягкое, округлое, почти без детскости, лицо с русалочьими глазами и зовущим ртом, полные губки которого были полураскрыты и поблескивали влагой.

На попытки Ахилла объяснить, что он чувствует, воспринимая цвет, Инесса реагировала нервозно, ее раздражала непостижимость чужих ощущений, она хмыкала, тем показывая, что не очень-то верит Ахиллу. Он от этого тоже чуть-чуть завелся, но в Инессе была подкупающая одержимость, она все же пыталась схватить и понять недоступное ей (она призналась, что с детства не понимала, почему ля минор не то же самое, что до мажор, если в обеих тональностях есть только белые клавиши), и Ахилл старался говорить с ней терпеливо, как с нервным дитем. Лерка за их разговором следила, ее раскосый зеленый взгляд перемещался с Ахилла на мать и обратно, и весь ее вид говорил о том, что она непрерывно оценивает поведение обоих и что-то там себе отмечает — о матери, об Ахилле, о женском, о мужском, о силе, слабости, несдержанности и спокойствии. Ахилл почувствовал, что с этой девочкой надобно быть настороже и что самое худшее — это дать себя втянуть в обычную словесную перепалку спорящих умников, что ребенок, вероятно, наблюдал не раз и что интуитивно воспринимал как свидетельство глупости, вздорности взрослых. Ахилл сказал Инессе: «Давайте мы обратимся к примерам. — Он указал ей на полку с альбомами репродукций. — Вот, смотрите: Миро, Кандинский, Грис, Клее, — ну, Мондриан не годится, пожалуй, — Чюрлёнис, Борисов-Мусатов, Дюфи, — берите что-нибудь, и мы посмотрим». Инесса взяла Клее, набор акварельных работ. Она открывала страницу с репродукцией, и Ахилл, едва бросив взгляд на нее, начинал: «Ре минор. Понимаете? Слабо голубовато-серое с палевым и зеленоватым, эти расплывчатые пятна и прямоугольники, конечно, ре минор». Она листала дальше: «О, этот чисто-красный круг и — видите, синее тут и тут, доминанта, абсолютный до мажор!» Шел новый лист, и Ахилл говорил: «Фа мажор». — «Почему?! — волновалась Инесса. — Вот и здесь есть красное и синее, а там вы говорили до мажор, так почему же это — фа?» — «А ну, давайте-ка назад… Конечно! Смотрите: тут чисто-красное и чисто-синее; а тут, — он возвращался к последней репродукции, — тут все приглушено, и это для меня в мажоре — фа. Но почему — боюсь, не объясню точнее». — «Я понимаю, цвет необъясним», — кивала Инесса и продолжала листать альбом. Раз и другой она сама вдруг вернулась к просмотренным репродукциям, и это было наивной хитростью: не назовет ли Ахилл во второй раз тональность иную, чем в первый. Инесса убедилась, что для Ахилла цветовая гамма и музыкальная тональность действительно — прочно связаны. Она замолчала и задумалась, и Ахилл увидел, что на глаза ее навернулись слезы. Он смотрел на нее смущенно, она, достав нечистый комочек платка, стала шмыгать покрасневшим носом. Лерка поглядывала на мать с откровенным презрением, и Ахиллу очень хотелось эту дрянную девчонку оттаскать за ухо или за косу, как будто и он был тоже девятилетним пацаном с ее двора или из ее же класса. «Я хочу найти… хочу выразить на холсте, — сбивчиво говорила Инесса, — выразить музыку. Как это выразить, как?! Вот вы чувствуете то, что другие, что я… я не чувствую!.. Тайна — а как ее разгадать…» С жалким, потерянным видом она, боясь и нервно смеясь, попросила Ахилла посмотреть ее работы, на которых она пытается… это плохо, но… мне важно, что вы скажете… Он поспешно согласился, тут же обругав себя за малодушную сентиментальность, которая то и дело втягивала его в ненужные сложности. Он побывал у Инессы, где долго сидел на плоской доске табурета, отчего разболелся копчик, и смотрел на то, что Инесса выставляла перед ним. Смотрел он не без любопытства, это были изысканные абстракции, и Инесса засияла, когда он стал комментировать: «Ми минор… А это соль-диез минор…»

Лерка стояла рядом, положив на плечо его пиджака руку и ковыряя ногтем шов. В какую-то минуту Ахилл не выдержал и, повернув к ней голову, увидев девчонку близко, глаза в глаза, сказал: «Тебе царапаться не надоело? Ты кошка?» По ее красивому лицу разлилась улыбка полного удовлетворения: она добилась своего, принц обратил на нее внимание. Она пошла по комнате вкрадчивыми, мягкими шагами, перебирая верхними лапками перед собой