— Я канадский гражданин Анвер Махмуд, — удивленно сказалнезнакомец, — почему меня арестовали?

— Это вам расскажут они, — генерал махнул рукой, показываяна стоявших представителей местных спецслужб. И, повернувшись, пошел к выходу.Его догнал Павел.

— Что будем делать? — спросил тот.

— Он опять нас обманул, — зло сказал генерал. — Можешь несомневаться, здесь был настоящий Анвер Махмуд. Просто он воспользовался другимпаспортом, который выдал ему кто-то из сообщников Ахмеда Мурсала. Но теперь ужепоздно.

Наш клиент наверняка уже покинул Баку. Райский вышел изздания. Поднял голову.

— Сегодня в Баку праздник, — негромко пояснил стоявшийпозади Павел. — Они отмечают Навруз-Байрам, новый год по местным обычаямначинается в день весеннего равноденствия.

— Павел, — обернулся к нему генерал, — я думаю, что намнужно изменить вектор поиска. Как вы относитесь к тому, чтобы найти вашегобывшего сокурсника?

Может, действительно я отношусь к нему слишком предвзято?

Жизнь на два города делала его меланхоликом. Имея квартиры вМоскве и Баку, он старался соблюдать некий баланс, при котором жил поочередно,по несколько месяцев, то в одном, то в другом городе. Города были столицамиразных государств, и он все более явственно замечал, как расколовшаяся намногочисленные куски бывшая Атлантида его Родины дрейфует по своим особымзаконам, а прежние составные части единого целого с одинаковой скоростьюрасходятся в разные стороны.

Он не любил политиков. Они казались ему фокусниками,менявшими свои убеждения и принципы в зависимости от сложившейся конъюнктуры.Они меняли свои маски так часто и беззастенчиво, так наглядно старалисьприспособиться к новым условиям, что он просто разучился удивляться. Конецдевяностых годов, век подходил к концу. Это был самый страшный и самый сложныйвек в истории человечества, и общая усталость от накопившихся проблем — двухмировых войн, океана крови, пролитой в этом столетии, затмившем своейжестокостью все предыдущие, казалось, давит на людей. Конец века был крахом многихидей, многих воззрений. Многие миллионы людей пессимистически смотрели вбудущее, не ожидая ничего хорошего от грядущего тысячелетия. Неизмеримовыросшее могущество человека за сто лет не сделало жизнь людей лучше, вместоожидаемого совершенства человека, о котором так страстно мечтали мыслители впрошлом веке, лишь усовершенствовало орудия убийства, позволив именно вдвадцатом столетии дважды применить атомное оружие и получить «цивилизованныхварваров» конца двадцатого века, когда культура заменялась штампами привычныхпонятий и комиксов, общее образование — суррогатом специального обучения,готовившего человека к своей строго функциональной профессии, а гармоничноеразвитие оставалось лишь утопией немногих мечтателей.

Оставалось ждать конца этого века. Что он, собственно, иделал, продолжая свое существование в двух параллельных, но уже разных мирах,которые продолжали отдаляться друг от друга. Полученные гонорары от прежнихрасследований позволяли ему вести довольно сносное существование, и он, неиспытывая материальных проблем, последние полтора месяца провел в Москве, почтине выходя из дома, отправляясь в магазины лишь за необходимыми покупками. Затотеперь у него было довольно много времени, чтобы наконец прочитать привезенныекниги, в том числе и новые романы американских фантастов, изданные в последниенесколько лет.

В последние недели он плохо спал. Сказывался и сердечныйприступ, который свалил его во Франции. Врачи сообщили ему, что у него былолишь повреждение задней стенки сердца. Он не знал точно, что это такое, нопонимал, отчего это произошло. За время своих многочисленных командировок искитаний по всему миру он слишком много повидал, слишком много узнал, чтобысердце могло оставаться безучастным к многочисленным трагедиям.

Он под считал, сколько раз ему приходилось становитьсясвидетелем изломанных судеб, неудавшихся жизней, рухнувших надежд. Он вспомнил,сколько раз сталкивался с человеческой подлостью и коварством, с цинизмом инасилием.

Вспомнил, сколько убитых и раздавленных преступлениями людейон встречал в своей жизни, вспомнил погибших друзей, и ему стало страшно.Впервые в жизни. Он вдруг осознал, что давно превысил тот предел познаниячеловеческого горя, который должен быть у нормального человека.

Теперь сердце болело все сильнее, а размышления особственной судьбе занимали все свободное время. Он стал ловить себя на мысли,что постепенно привык к чужому горю и чужим страданием, словно все это не моглокоснуться и его самого. Может, поэтому он инстинктивно избегал любых разговоровпо поводу создания собственной семьи. Может, поэтому встреченные им в жизниженщины не задерживались в его судьбе, ибо он сам не находил в себе мужествапредложить им остаться. И может, поэтому он, оставшийся теперь один, к тридцативосьми годам вдруг начал бояться собственной смерти.

За многие годы своего одиночества он привык спать один. Нотеперь по ночам он не мог заснуть. Внезапно заболевшее сердце словно разбудилов нем все те прежние страхи, которые он однажды испытал в подростковом возрасте,осознав, что рано или поздно умрет не только он, но и все, кто его окружают икого он любит. Это волновало его тогда некоторое время. Но теперь, с годами,это начало волновать его совсем по-другому. Словно он боялся собственнойсмерти, как обрыва длинной и сложной цепи человеческих организмов, приведших вконце концов к его собственному рождению.

Он даже отправился к врачам, но, кроме немного повышенногодавления, у него ничего не нашли. Кардиолог прописал таблетки, ему сняликардиограмму. Но он сам знал, что дело не в его болезни. Он был здоров,относительно здоров, как может быть здоровым человек, которому почти сорок,который дважды был ранен, который слишком часто принимал на себя боль иразочарования других людей. Но он все равно был болен. Это была болезнь«среднего возраста», когда прежние идеалы казались утраченными, а ничего новоговпереди не ждало.

Дронго был одним из тех, кто никогда не мог смириться сразвалом собственной страны. Для него понятие «родина» вмещало ту огромнуюстрану, в которой он родился, воспитывался, вырос. И которую защищал в силусвоих возможностей. И которая развалилась, когда ему было тридцать два года.

Нет, он не ходил на демонстрации с красными знаменами и непризывал вернуть «вождя народов», с портретами которого стояли многочисленныестарушки.

Он и видел, и понимал изъяны и недостатки прежней системы.Но та страна, в которой он вырос и которую любил несмотря ни на что, уже несуществовала. В некоторые города, любимые с детства, как Таллин или Рига, уженельзя было попасть без визы. А его любимый Ленинград теперь назывался совсемдругим именем, словно в насмешку над блокадниками, отстоявшими свой город иимеющими право на это название в тысячу раз больше, чем прежнее императорскоеСанкт-Петербург.