— Бедный Джимми. — Доктор Чандра произнес эти слова сочувственно, но без тени нежности, которая сквозила в голосе Сесила, когда он говорил о макаке.

— Будьте добры, доктор, расскажите о нем подробнее, — попросил Кармайн, поглядывая на другую обезьяну: беспечно закинув ногу на ногу, она восседала в замысловатом плексигласовом кресле внутри гигантского ящика с распахнутой дверцей. Половинку мяча с головы животного сняли, обнажив розовую массу цемента с посаженным на него ярко-зеленым гнездовым разъемом. Такой же зеленый штекер был воткнут в разъем, толстый витой кабель из множества разноцветных проводков тянулся к панели на стене ящика. Вероятно, эта панель соединяла обезьяну с электронной аппаратурой на полуметровых стеллажах.

— Вчера Сесил позвонил мне и сообщил, что зашел проведать обезьян после обеда и обнаружил, что Джимми умер. — По-английски ученый говорил с экзотическим акцентом. Ничего общего с акцентами мисс Дюпре или Дона Хантера, какими бы разными они ни были. — Я решил посмотреть на него сам, и клянусь вам, лейтенант, — снова «лефтенант», — Джимми был мертв. Ни пульса, ни дыхания, ни сердцебиения, никаких рефлексов, оба зрачка расширены и неподвижны. Сесил спросил, надо ли отправить труп к доктору Шиллеру на вскрытие, но я отказался. Электроды Джимми вживлены не так давно, особой ценности для опытов он не представляет. Я велел Сесилу не трогать его и пообещал, что снова загляну в пять и, если Джимми не придет в себя, сам положу его в холодильник. Что я и сделал.

— А что скажете об этом приятеле? — спросил Кармайн, указывая на обезьяну в ящике. На ее морде застыло такое же выражение, как у Эйба, когда тому нестерпимо хотелось курить.

— Юстас? О, его ценность неизмерима! Правда, Юстас?

Обезьяна перевела взгляд с Кармайна на доктора Чандру и вдруг мерзко осклабилась. Кармайн невольно передернулся.

Лаборант доктора Чандры, молодой парень по имени Хэнк, проводил Кармайна в оперблок.

Соня Либман встретила лейтенанта в предоперационной и представилась операционным лаборантом. Помещение было заставлено стеллажами с хирургическими инструментами, здесь же находились два автоклава и внушительный сейф.

— Для моих учетных препаратов, — объяснила миссис Либман, указывая на сейф. — Там опиаты, пентотал, цианистый калий и прочая гадость. — И она вручила Кармайну пару холщовых бахил.

— Кто знает код? — спросил Кармайн, натягивая их.

— Только я. И он не записан нигде, — твердо заявила она. — Если когда-нибудь меня вынесут отсюда ногами вперед, сейф не открыть без взломщика. То, что знают двое, знают все.

Оперблок выглядел как любая операционная.

— Полной стерильности здесь нет, — сообщила Соня, прислонившись спиной к операционному столу, застеленному чистыми матерчатыми пеленками. Сама Соня была облачена в чистую отутюженную робу и холщовые бахилы. «Привлекательная женщина. Лет сорока, — подумал Кармайн, — стройная и деловая». Темные волосы она собирала на затылке в тугой узел, глаза — черные и умные, и только обрезанные под корень ногти портили изящные руки.

— А я думал, операционная должна быть стерильной, — заметил он.

— Гораздо важнее безупречная чистота, лейтенант. Я знаю операционные, которые стерильнее дохлой лабораторной дрозофилы, но на самом деле в них никто не поддерживает чистоту.

— Значит, вы нейрохирург?

— Нет, я лаборант с дипломом. Нейрохирургия — мужская сфера, женщинам-нейрохирургам живется хуже, чем в аду. Но здесь, в Хаге, я могу заниматься любимым делом и избегать психических травм. Размеры моих пациентов невелики, поэтому без мощной аппаратуры не обойтись. Видите? Это мой цейссовский операционный микроскоп. Таких в нейрохирургии Чабба нет, — удовлетворенно заключила она.

— Кого вы оперируете?

— Обезьян для доктора Чандры. Кошек для него и для доктора Финча. Крыс для нейрохимиков с верхнего этажа и кошек для них же.

— Часто они умирают на столе?

Соня Либман возмутилась:

— Думаете, я совсем безрукая? Ну уж нет! Я умерщвляю животных для нейрохимиков, которым для работы не нужен живой мозг. Но нейрофизиологи ставят опыты на живом мозге. Вот и вся разница.

— И кого же вы… м-м… умерщвляете, миссис Либман?

Только осторожно, Кармайн, еще осторожнее!

— Главным образом крыс, но также провожу децеребрацию по Шеррингтону на кошках.

— Что это? — спросил Кармайн, делая записи в блокноте, но уже сомневаясь, что хочет услышать ответ — очередной поток мудреных подробностей!

— Отделение головного мозга от мозжечка под эфирным наркозом. Инъекцию пентотала в сердце я делаю в тот же момент, когда извлекаю мозг, и — бац! Животное умирает. Мгновенно.

— И вы складываете зверюшек в мешки и уносите в холодильник?

— Да, в дни децеребрации.

— Часто такие случаются?

— По-разному. Когда доктору Понсонби или доктору Полоновски нужен передний мозг кошек — каждые две недели в течение пары месяцев, по три-четыре кошки в день. Доктор Сацума обращается гораздо реже — в год ему нужно кошек шесть, не больше.

— Насколько они крупные, эти кошки без мозга?

— Великаны. Самцы весят килограммов пять — семь.

Так, два этажа отработано, осталось еще два. С подсобными помещениями, лабораториями и отделением нейрофизиологии покончено. Теперь — наверх, познакомиться с персоналом четвертого этажа, потом спуститься вниз, к в нейрохимикам.

Три машинистки оказались обладательницами дипломов по естественным наукам, делопроизводительница могла похвастаться лишь школьным аттестатом — как одиноко, должно быть, она себя чувствовала! Вонни, Дора и Маргарет работали на громоздких пишущих машинках IBM со сферическими головками и могли напечатать «электроэнцефалография» быстрее, чем любой коп — аббревиатуру ДТП. Ловить здесь было некого, и Кармайн оставил их с миром. Делопроизводительница Дениза шмыгала носом и утирала глаза, роясь в открытых ящиках, машинистки строчили как из пулеметов.

Доктор Чарлз Понсонби ждал у лифта. Провожая Кармайна в свой кабинет, он объяснил, что ему пятьдесят четыре года, он ровесник профессора, которого и замещает во время отлучек. Они вместе учились в здешней частной школе, потом поступили на подготовительные курсы в Чабб и там же получили медицинские дипломы. Но после школы медицины их пути разошлись. Понсонби предпочел пройти ординатуру в Чаббе, Смит — при университете Джона Хопкинса. Однако разлука была недолгой: после возвращения Боб Смит возглавил Хаг и предложил Понсонби составить ему компанию. Это случилось в 1950 году, когда обоим было по тридцать лет.

«А ты-то почему застрял дома?» — гадал Кармайн, внимательным взглядом изучая главу отделения нейрохимии. Среднего роста и среднего телосложения, каштановые, с проседью, волосы, водянистые голубые глаза, очки-половинки, оседлавшие длинный костистый нос. Чарлз Понсонби казался типичным представителем рассеянного ученого. Его одежда была неряшливой, даже затрапезной, волосы — всклокоченными, а носки, как заметил Кармайн, непарными: темно-синий на правой ноге, серый — на левой. Ясно, что Понсонби лишен предприимчивости и не понимает, зачем уезжать так далеко от Холломена. Но что-то в его слезящихся глазах говорило: он стал бы совсем другим, если бы куда-нибудь уехал после получения диплома. Эту гипотезу подкрепить было нечем, но интуиция подсказывала Кармайну, что удержало Понсонби дома нечто непреодолимое. Но не жена, потому что он сам довольно равнодушно назвал себя закоренелым холостяком.