Стены у меня в гостиной белые, на полу простой серый ковер от стены до стены. Обставлена она плетеной голубой мебелью, купленной когда-то родителями. Здесь, на мой взгляд, сохранилась простая мирная аура прежних времен. Мы с Джеком отпили каждый из своего стакана, и он заговорил, глядя в пол:

– Среди ночи Теодора стала трясти меня за грудки – я лег не раздеваясь – и закатила мне такую пощечину, что зубы задребезжали. Она… – Джек всегда старается подбирать слова поточнее, – она не то что звала меня, просто повторяла со стоном: Джек, Джек… – Он выпил еще и продолжил: – Прихожу в себя и вижу – она в полной истерике. Кинулась к телефону, набрала твой номер, швырнула трубку и стала требовать – тихо, как будто кто-то мог ее слышать, – чтобы я поскорее ее увез. – Джек дернул щекой и стал рассказывать дальше. – Я, не подумав, повел ее вниз, в гараж, а она упирается – чуть лицо мне не расцарапала. В итоге мы вышли через парадную дверь, но она к гаражу и близко не подошла, ждала меня на дороге. – Он посмотрел в черное ночное окно. – Не знаю, что она такое увидела, но догадаться могу, как и ты. Сам я смотреть не пошел – знал, что надо быстро уносить ноги. За всю дорогу она не сказала ни слова, только тряслась, прижималась ко мне – я ее обнимал за плечи – и бормотала: Джек, Джек. Мы получили свое доказательство, Майлс: эксперимент удался. И что теперь?

Я не знал, что. Даже не притворялся, что знаю. Сказал только, что хотел бы взглянуть.

– Я тоже, но Теодору я одну не оставлю. Она с ума сойдет, если проснется одна в пустом доме.

У меня в уме сложился целый сценарий – с вами, думаю, это тоже случается. Как я еду к Джеку один, как выхожу из машины. Вслушиваюсь в тишину, иду в гараж, ищу в темноте выключатель. Захожу в бильярдную, добираюсь ощупью до стола в надежде, что коснусь сначала дерева, а не холодной неживой кожи. Натыкаюсь на стол, дергаю за цепочку, лампа над ним зажигается, и я смотрю на то, что вогнало Теодору в истерический шок.

На этом месте мне стало стыдно. Я не хотел делать то, на что уговорил Теодору, не хотел ехать туда ночью один. И злился на себя за то, что подыскиваю предлоги не ехать. Свой гнев и стыд я излил на Джека.

– Начинать надо прямо сейчас! – заорал я. – Может, у тебя есть какие-то мысли? – Я сам был в легкой истерике и сознавал это.

– Надо действовать осторожно… увериться, что мы поступаем правильно.

– Ты уже говорил это вечером. Я согласен, но нельзя же просто сидеть и ждать, когда придет верное решение! – Тут я заставил себя успокоиться, подмигнул Джеку, показывая, что перестал психовать, и набрал телефонный номер (в гостиной тоже есть аппарат).

Слушая гудки в трубке, я ухмылялся не без злорадства. Когда врач общей практики вешает табличку у себя на двери, он может быть уверен, что его будут поднимать ночью с постели до конца его дней. В каком-то смысле он к этому привыкает, в каком-то нет. Ночной звонок обычно означает что-то серьезное. Тебя встречают испуганные родственники, приходится будить фармацевта или звонить в больницу, скрывая при этом собственный страх и неуверенность – ведь теперь всё в твоих руках. Как тут не возмущаться коллегами других специальностей, которых по ночам будят очень редко.

Когда трубку наконец взяли, я с большим удовольствием представил себе доктора Манфреда Кауфмана, встрепанного и полусонного.

– Привет, Мэнни. Я тебя, случайно, не разбудил?

Тут он проснулся окончательно и начал ругаться.

– Где вы почерпнули такие выражения, доктор? Не иначе как из грязного подсознания своих пациентов. Хотел бы я тоже быть доктором по мозгам и брать семьдесят пять баксов за каждую возможность обогатить свой словарь. Ни тебе ночных звонков, ни скучных операций, ни рецептов…

– Майлс, какого черта? Я сейчас брошу трубку и отключу телефон!

– Ладно, слушай сюда. – Я все еще ухмылялся, но мой голос давал понять, что шутки кончились. – Приезжай ко мне домой как можно скорей, это важно.

Мэнни схватывает всё на лету, долго втолковывать не приходится.

– Еду, – сказал он и повесил трубку.

С великим облегчением я вернулся к своему креслу и стакану. Мэнни первый, к кому я обращаюсь в любой ситуации, будь то мозговой штурм или что-то другое. Скоро он приедет, и вместе мы что-нибудь да придумаем. Я хотел поделиться своей радостью с Джеком, но в этот момент со мной произошло то, о чем мы часто читаем, но сами редко испытываем. Я весь покрылся холодным потом и прирос к месту, как паралитик.

Случилось это из-за того, что меня посетила мысль, которой следовало прийти мне в голову куда раньше. Охваченный ужасом, я понял, что нельзя терять ни секунды. Схватил со спинки стула ветровку, ринулся вон, просовывая руки в рукава на бегу, рванул входную дверь, пронесся через лужайку. Про Джека и Мэнни я забыл начисто. Взявшись за дверцу машины, я вспомнил, что оставил в доме ключи – о том, чтобы вернуться за ними, и речи не было. Мне почему-то казалось, что тротуар меня тормозит; я свернул через полоску травы на мостовую и побежал по ночному городу.

За два квартала я не увидел ни единой живой души. Дома стояли темные и безмолвные. Лишь мои тапки шлепали по асфальту и дыхание клокотало в груди. На следующем перекрестке мостовую осветили автомобильные фары. Я, не раздумывая, мчался прямо вперед. Скрежетнули тормоза, завизжали шины, бампер задел за полу моей ветровки.

– Ты, чокнутый сукин сын! – заорал водитель, и ноги снова унесли меня в ночь.

Когда я прибежал к дому Бекки, в глазах у меня стояла кровавая пелена, а дыхание перекатывалось эхом от ее дома к соседнему. Я начал пробовать подвальные окна – толкал каждое что есть мочи и перебегал к следующему. Все они были заперты. Я обежал дом, обмотал руку ветровкой и надавил на стекло. Один кусок выпал и со звоном свалился внутрь, остальные плотно держались в раме. В голове у меня наконец включился рассудок, и я при слабом свете звезд стал осторожно вынимать осколки один за другим. Потом просунул руку в дыру, открыл окно, слез в подвал ногами вперед, достал из нагрудного кармана авторучку с фонариком.

Слабый луч, всего в ярд длиной, освещал дорогу только на пару шагов. Я осторожно перемещался в незнакомом подвале среди деревянных столбов, подпирающих потолок, и разного хлама: газетных кип, старой железной двери, козел для пилки дров, сундука, раковины, груды свинцовых труб, фотографии выпускного класса Бекки. Паника моя усиливалась с каждой минутой: я не находил того, что искал, и боялся, что пришел слишком поздно.

Я откинул крышку сундука и пошарил в нем. Ничего, кроме старых тряпок. За газетами, за прислоненной к стене дверью, в древнем книжном шкафу с цветочными горшками на полках тоже ничего не было. Куски дерева под усыпанным опилками верстаком я двигал как можно тише, но все равно нашумел. Деревяшки и ничего больше. Я направил фонарик вверх, на мохнатые от пыли стропила. Время шло. Я не знал, где еще искать, и поглядывал на окна, опасаясь первых проблесков дня.