Итак: все кончено. Мороз двадцать пять градусов. Наобледенелой колоде сидит верхом уцелевшая в бойне пацанва, и вы, гражданинГуров, сечете нас, как вражьих выродков, плетьми со своими красными дьяволятамии заставляете силком заставляете петь; весь мир насилья мы разрушим до основанья,а затем мы наш, мы новый мир построим кто был ничем, тот станет всем.. Я, междупрочим, как выскочил из горящей избы в исподнем, так и усадили вы меня верхомна колодину, только полушубок убитого мужичка набросили на плечи. Набросили,чтоб не подох, ибо задача у вас была перевоспитать кулацких выблядков, сделатьиз них строителей нового мира. Ну, что ж. Подохнуть-то я не подох, более того:я не просто строитель. Я один из тех, кто держит в узде, в железной, вбеспощадной узде шалавые народы Российской империи. Подохнуть-то я не подох, номужиком, благодаря лично вам, гражданин Гуров, мужиком, мужчиной, блядуном,ебарем, мужем, отцом я не стал. Отморозили вы мне тогда на проклятой колодинето ли яйца, то ли простату, то ли плоть самого хуя – диагноз неважен – и нестоял у меня после этого ни-ко-гда. Никогда… Благодарю за запоздалый совет. Кврачам я не обращался, хотя со временем у меня появилась возможность поставитьраком все четвертое управление Минздрава и крикнуть парням всей земли, чтобыволокли Руке с другого конца света чудодейственное лекарство, замастыренное изсушеной печени крокодила, толченых клювиков колибри, горелых усов белогомедведя, настоянное на желчи молодой пантеры и пыльце альпийских эдельвейсов.Не обращался я к врачам, не чувствойал желания. Партия же считала, что в грудимоей горит-пылает такой священный огонь ненависти к врагам народа, что не можетужиться рядом с ним иная какая-нибудь страсть, и что это удел немногих, высокаядрама любимчиков Великого Дела. Бывало, подшучивали надо мной коллеги-палачи,причем препохабно и жестоко, но, как это ни странно, я буквально ни разу невышел из себя, не заводился, а шутливо говорил: «Сначала разберемся, а потом ужпоебемся». С годами вообще отстали от меня, поняв, что Рука не по тому делу.Бабы же не останавливали на моей личности взгляда, просто не замечали,очевидно, по причине полного отсутствия вокруг меня полового поля, а уж еслисмотрели, то как на монстра…

Промерз я до самого естества как раз на тринадцатом году и,конечно же, перетасовало это всю мою гормональную, как говорится, «жисть». Воти вымахал из меня мудила, сидящий перед вами, гражданин Гуров. Полюбуйтесь наменя новыми глазами в свете вышеизложенного… Полюбуйтесь… Рыло лошадиное, кожана нем дряблая, бороденка редкая мягкая, как у девочки под мышкой, глаза заочками из орбит вот-вот вылезут, цвет ихний размыт, но взгляд – все ещепулемет! Это я точно знаю! .. Любуйтесь, любуйтесь! Ваших же рук дело! Вотплечи. Округлые они у меня, бабьи, а должны были бы быть, как у бати, ИванаАбрамыча. Но не ударил гормон в бицепс и – пожалуйста – хоть поводи плечиком…Талии вообще у меня нету. Перехожу из спины прямо в жопу и через подпухлые,тоже, конечно же, бабьи ляжки, в ножищи сорок шестого размера. Здоровые ножищи,но слабые, ибо гормон и тут пробил мимо.. мимо… Зато имею я руку. Длина ладонифеноменальная тридцать сантиметров. В силище ее, без преувеличения,мистической, вы, надеюсь, не сомневаетесь? Вот и хорошо. Ну как? Ничего себевымахал мальчишечка, промерзший и нажравшийся до блевотины «Интернационала»?

Мне нравится то, что вы сравнительно невозмутимы Если бы высейчас вздохнули или изобразили на рож что-нибудь вроде сочувствия, то я неудержался бы, наверно и врезал вам по башке вот этим фарфоровым блюдом.Мужчина… Мужик… Блядун… Ебарь… Муж… Отец… Однаж ды в лагере, когда я проводил вжизнь ленинскую диалектику насчет самоуничтожения блатного мира, подходит к мневорораечка одна. Лет тридцать ей было. Красива, стервь. Даже в шароварах ватныхи в бушлатике выглядела, как дама. Бесстрашно ко мне подходит, а шел я по зонев окружении всей псарни лагерной, и бесстрашно говорит:

– Здравствуй, начальник! Дерни меня к себе по особоважному делу.

Дергаю. Что, думаю, за дело? Велю пожрать принести и чифиркузаварить. Звали воровайку ту Зоей. Сидим, трекаем, жрем, чифирим. Насмешиламеня тогда Зоя, такую черноту с темнотой раскинула, что уши вяли. Была онаякобы совращена Берия, когда ей не стукнуло еще двенадцати. Рассказалаподробности, многое сходилось, но дело не в этом. Я, говорит, начальник, послетого, как пожрала с тобой и почифирила сукой стала, падлой и в зону вертать мнеобратно нельзя. А ссучилась потому, и ты, хочешь верь, хочешь не верь, что я втебя некрасивого втрескалась. Что-то есть в тебе такое зверское, как в тигре, исердце мое воровское колотится. Раздень ты меня и выеби по-человечески изабудем мы с тобой на сладкую минуточку все это гнилое пространстео и время.Смотри, говорит, какая я красивая, какая настоящая я красивая женщина. Раскрыля варежку, захлопал глазами и вдруг из вшивого лагерного тряпья, из желтыхмужских кальсон с жалкими тесемочками, из бурок, подшитых нордом, поднимаетсябелое, розовое, светящееся, чистое, невинное тело. Не помню, сколько смотрел яна голую женщину неотрывно и восторженно, пока не затрясл меня от боли, ужаса,ярости и рыданий… Да, да! Рыданий… Когда сожгли вы мою Одинку, не ревел я,а тут от невозможности испытать то, что испытывают даже крысы, даже тарантулы,даже рыбы в пруду, признаюсь чистосердечно, ревел! Она тормошила меня, звала,просила, ласкала, жалела, а я заливался слезами, как малое дитя, впервые замного страшных лет и, причмокивая, сосал грудь… Тугой, налитый сладким жаромжизни сосок… Помню вкус его, помню, не забуду до смерти… И Зоя вздрогнула,напряглась, я перепугался, и что-то неведомое мне вдруг отпустило ее… Ты,говорит, почему такой бедный, Вася?.. Промерз, говорю, в детстве. Промерз…Больше ничего я ей не сказал. Оделась. Спрятала красу свою в серую лагернуювшивоту. Ты бы, говоит, по-другому как-нибудь кайф ловил, сам бы давал, что ли!Вон начальника шестой командировки пристроили урки к шоколадному цеху, ночует сдвумя дылдами сразу. Извини, отвечаю, о я вообще ничего не хочу и не желаю. Аразве тогда то жизнь? – говорит Зоя. Да, соглашаюсь, трудновато сие называтьжизнью, но другого мне не предложено, и ты поспи, прошу ее, со мной до утра,поспи, пожалуйста… Первый последний раз, гражданин Гуров, спал я тогда рядом сженищиной, молодой и красивой, хотевшей еться и безумствовавшей, пока сон несбил ее с копыт, как меня. Приснилась мне маменька… Утром, еще до развода, ушлаЗоя в зону. Ушла, а на полу, как сейчас помню, кордовые следы остались от еебурок, и жутковато мне было от того, что прелестные человеческие ноги оставляютза собой след грузового втомобиля «ЗИС», завод имени Сталина. Зою в зоне надругую ночь проткнули пикой. Свиданка с псом! Скурвилась Зоя, пожрав со мнойкартошки с салом, почифирив и якобы похарившись.

А ну-ка, встаньте, гражданин Гуров! Встать, тварь, если яприказал! .. Встать! .. Ах, вот оно что! Ах, у вас от моего рассказа эрекция? Ивы, естественно, смущаетесь и утверждаете, что натура человека, точнее, вашанатура, поразительно совмещает в себе, причем одновременно, и похоть, и ужас, истыд, и низкое любопытство, и прочую бодягу?.. Возможно. Все люди разные… Я наних насмотрелся. И такого, как вы, монстрягу первый раз вижу… Садитесь уж,козел! Честно говоря, вы меня обрадовали. Значит, в вас еще много жизни.Значит, расставаться вам с ней неохота, и вы сейчас выложите все нахапанное у вашейродной советской власти и чужого вам советского народа вот на этот шикарныйстол, стоящий по нынешним ценам не меньше двух тысяч! Все! Рябов, ко мне!Внимательно слушай! Выкладывайте, гражданин Гуров, адресочки всех тайников! Нотолько всех до единого! Вы, надеюсь, поняли, что разговор идет самый серьезный…Все адресочки! Без всяких, как говорит наш вундеркинд Громыко, прадварительныхусловий. Торгов не будет. Записывай, Рябов… учтите, гражданин Гуров: если выутаите хоть один камешек, хотя бы одну жемчужину или старинный перстенек, явоткну вас, падлюку, в новейший детектор лжи, и тогда обижайтесь – Рябов вернетвам и память, и рвение. И не думайте, что Рука считает вас Корейкой, а себяшпаной Бендером. Не думайте, что вы попали в лапы блестящим разгонщикам. Угадаля? Блеснула у вас такая мысль? Козел!