размером где-то с футбольный мяч. Иллюминатор этот в данный момент был приоткрыт, но вместо прохлады через него в каюту просачивались только портовые шумы да неприятный запах грязной воды. Зато выходил он прямо в причальную стенку, из-за чего в каюте царил приятный полумрак, очень располагающий к тому, чтобы завалиться в койку и вздремнуть минуток шестьсот.

На верхней койке, как оказалось, уже лежал какой-то человек – босой, в линялой тельняшке и бесформенных парусиновых штанах, тоже далеко не новых, с коричневыми следами неотстиранного мазута, но чистых, явно надетых не далее как сегодня утром. Лицо его было прикрыто локтем; судя по всему, это был член судовой команды, который сачковал, валяясь в каюте, в то время как его товарищи работали.

Сачков Всеволод Витальевич не жаловал, а потому, закрывая за собой дверь, не стал особо осторожничать. Человек на верхней койке шевельнулся, убрал закрывавший лицо локоть, повернулся на бок лицом к проходу и, свесив вниз взлохмаченную со сна голову, весело сказал:

– Привет, коллега!

Помертвевшие пальцы Всеволода Витальевича разжались, выпустив сумку, которая с глухим стуком упала на пол. Он узнал соседа по каюте, а узнав, понял, что ночной кошмар даже и не думал заканчиваться. Наоборот, он продолжался, ширился и рос, потому что лежавший на верхней койке человек был тот самый опасный тип, которого водитель пытался сдать украинским ментам еще под Черниговом.

Глава 21

На улице вовсю сияло солнце, деревья – те из них, что еще сохранили способность зеленеть в отравленном выхлопными газами воздухе, – добросовестно зеленели, на газонах скандалили воробьи, а у станций метро бойко торговали наломанной в подмосковных палисадниках сиренью. В город наконец-то пришла настоящая весна, и, добравшись до своего кабинета, Федор Филиппович первым делом приказал задернуть шторы. После того как тяжелые старомодные портьеры перекрыли доступ солнечному свету, в кабинете сделалось темно, как ночью. Генерал включил настольную лампу, создав таким образом на своем рабочем месте деловую, располагающую к сосредоточенным раздумьям атмосферу. Раньше, еще лет десять-пятнадцать назад, ему бы и в голову не пришло сделать что-то подобное, но времена изменились, и теперь льющийся в окна солнечный свет и безоблачная синева над Лубянской площадью, такая чистая, какую нечасто увидишь, находясь в центре Москвы, навевали посторонние мысли, отвлекали от работы. В такие вот веселые солнечные деньки генерал Потапчук все чаще ловил себя на том, что сидит, откинувшись на спинку кресла, и глазеет в окно, думая при этом о чем угодно, только не о работе.

Как правило, подобные раздумья сводились у него к попыткам чисто теоретически решить давно наболевший вопрос: каково ему будет на пенсии? С одной стороны, без работы он себя уже давно не мыслил и очень плохо представлял, на что и каким образом сумеет потратить нежданно-негаданно свалившуюся на него пропасть свободного времени. А с другой – ну, надоело же все, хуже горькой редьки надоело! Сколько же можно, в самом-то деле? Жена, наверное, права, когда говорит, что он таки допрыгается и что однажды его, старого дурака, понесут прямо из кабинета ногами вперед. Сдохнешь ведь, как лошадь, прямо в оглоблях, и речи, которые коллеги и начальство станут произносить над твоим гробом, будут тебе по барабану…

Но сегодня Федору Филипповичу было недосуг предаваться мозговой лени. Потому-то он и велел задернуть портьеры, и, как только это было исполнено, а на девственно чистый стол лег круг ослепительно яркого света от настольной лампы, все посторонние мысли улетучились сами собой, словно их никогда и не было. Генерал уселся и для начала попросил принести стакан крепкого чая без сахара.

Вместе с чаем ему доставили донесение о последних событиях в Ильичевском морском порту. Донесение было свеженькое, с пылу, с жару, отправленное в седьмом часу утра, из чего следовало, между прочим, что агент, который его составлял, то ли не спал всю ночь, то ли вскочил с постели ни свет ни заря – часика этак в три, а то и раньше.

– Ну-с, что тут у нас? – рассеянно спросил Федор Филиппович, открывая папку и берясь свободной рукой за ручку массивного литого подстаканника.

Адъютант не ответил, поскольку знал генерала как облупленного и видел, что заданный им вопрос был сугубо риторическим, не требующим ответа. Он терпеливо дождался рассеянного генеральского кивка, означавшего, что можно быть свободным, и бесшумно покинул кабинет.

Федор Филиппович нацепил очки, взял из папки верхний листок и стал читать, шумно прихлебывая из стакана обжигающий чай и покряхтывая от удовольствия. Так он чаевничал, только когда был один да еще дома, при жене, которая в такие моменты неизменно вспоминала бородатый анекдот про Штирлица, заказывающего в ресторане «Элефант» салат «оливье» и с размаху падающего в него лицом. И голос за кадром: «Только один раз в год, двадцать третьего февраля, Штирлиц мог немного побыть собой». М-да… Какая-то суровая правда жизни тут, несомненно, присутствовала, но как быть, если пить чай с шумом и кряхтеньем хорошо и приятно, а когда пытаешься пить его тихо и благопристойно, непременно обожжешься?

Поэтому, оставаясь наедине с собой, Федор Филиппович пил чай так, чтобы было хорошо и приятно. Раньше необходимым дополнением к уютному сумраку кабинета, свету настольной лампы и крепкому чаю всегда служила хорошая сигарета, но те времена, увы, тоже давно прошли, и теперь генералу оставалось только посасывать мятные леденцы, сожалея о том, чего уже не вернешь.

Так, прихлебывая, покряхтывая и причмокивая, он прочел два абзаца донесения. Уже на третьем он перестал кряхтеть и чмокать, а к середине четвертого брови его высоко поднялись над оправой очков. Быстро пробежав глазами первый листок, он схватил второй, дочитал до конца, заглянул в третий, снова взялся за первый, но легче ему от этого не стало: даже при вторичном прочтении данный документ оставлял стойкое впечатление, что его писали, не то напившись в дым, не то обкурившись в хлам, не то и вовсе белены объевшись.

Отставив недопитый, вдруг сделавшийся похожим на отвар березового веника чай, Федор Филиппович выдвинул верхний ящик письменного стола и принялся там рассеянно шарить, не вполне осознавая, что, собственно, ищет. Потом рука наткнулась на плоскую жестяную коробочку, в которой хранились проклятущие леденцы, и генерал понял, что ищет сигареты, которых у него в столе давным-давно нет и быть не может. Беззвучно,