Горбачева на Западе считают героем, но Советский Союз не удостоился панегирика. В истории абсолютизма не сыщешь другой такой империи зла. Ни одно правительство в истории не принесло больше смертей и горя народу какой-либо европейской страны, чем сталинское правление в СССР в 1930-х и 1940-х гг. Говоря словами историка Нормана Дэвиса, Советский Союз наконец пал, потому что «его несуразный государственный аппарат не мог обеспечить людей даже предметами первой необходимости». Хотя этот аппарат в постсталинское время сохранял мир и покой внутри страны, это был мир, который лишал граждан возможности приобщиться к беспрецедентному уровню благосостояния и свободы, которым с 1945 г. наслаждались народы Западной Европы.

Насколько печальной эпитафии удостоился коммунизм, стало ясно только при Ельцине. Самые способные и предприимчивые граждане России не остались в стране, помогая восстановить ее погибающую экономику. Они тысячами бежали на Запад, забирая с собой все активы, какие успевали прихватить или украсть. Символом этого бегства стали так называемые олигархи. Самый обидный удар нанес России ее старый союзник Китай, который приспособился к капиталистическому предпринимательству, ухитрившись встроить его в рамки существующей коммунистической структуры.

Новый мировой порядок, установившийся после 1989 г., привел Запад в состояние радостного возбуждения. Американский политолог Френсис Фукуяма заявил, что наступил «конец истории». Он сказал, что мир достиг «конечного пункта идеологической эволюции человечества и универсализации западной демократии как окончательной формы правления в человеческом обществе». Ретроспективно его заявление выглядит наивным, но на тот момент оно отражало охвативший Европу 1990-х оптимизм, напоминавший радостное возбуждение 1890-х. Казалось, что Европа достигла в своем развитии некой высшей точки, ну или, по крайней мере, ее эволюция стала менее интересной.

Однако, если посмотреть на реальные меры, которыми страны Западной Европы ответили на падение Советской империи, очевидно, что они сделали все возможное, чтобы развеять оптимизм Фукуямы. Не было ни снижения тарифов, ни уничтожения других препятствий для торговли с Востоком, а следовательно, мало стимулов роста для посткоммунистических экономик. Лоббисты Брюсселя сопротивлялись появлению на защищенных рынках ЕЭС недорогих товаров, особенно продовольственных. Несмотря на все просьбы Горбачева, Востоку не предложили ни нового плана Маршалла, ни существенных инвестиций, по крайней мере пока некоторые бывшие коммунистические страны не вступили в ЕС. Вместо этого Лондон открыл свои рынки для краденых российских рублей. Одновременно с Востока на Запад потекла дешевая рабочая сила, обескровливая восточные экономики и способствуя дальнейшему росту западных.

Самым опасным шагом стало немедленное приглашение в НАТО стран – членов бывшего Варшавского договора и прежних союзников России. Республики, теснее связанные с Россией, – Беларусь, Украина и центральноазиатские «станы», сформировали Содружество Независимых Государств под эгидой Москвы. Но государства Балтии, а также Польша, Чехословакия и Венгрия повернулись спиной к Востоку и начали переговоры с НАТО об обеспечении безопасности. Несомненно, им нужны были гарантии безопасности, но поспешность, с которой НАТО казалось, была готова расширять свои восточные границы, сыпала соль на зияющие раны национальной гордости россиян. Ельцин умолял Запад притормозить, называя натовский экспансионизм «крупной политической ошибкой». Он предупреждал, что «огонь войны может вспыхнуть по всей Европе». Его проигнорировали. В этом смысле не предвещавшее ничего хорошего окончание холодной войны повторяло поверхностный триумфализм Версаля.

Канцлер Западной Германии Гельмут Коль узнал о падении Берлинской стены в Польше, где в ноябре 1989 г. находился с визитом. Говорили, что он расплакался от счастья. Он призвал к немедленному объединению страны. Франция и Великобритания отнеслись к идее настороженно. Тэтчер, казалось, жалела о кончине старого порядка и высказывала опасения, что объединенная «Германия когда-нибудь снова будет доминировать в Европе». Но Коля занимали исключительно практические вопросы. Всего за два месяца с падения Берлинской стены 200 000 восточных немцев эмигрировали на Запад. Экономика Восточной Германии дышала на ладан.

Для объединения не потребовалось даже плебисцита. В стране прошли выборы, и в июле 1990 г. новые депутаты из восточногерманских провинций заняли свои места в бундестаге. Состоялось голосование о возвращении столицы страны в Берлин, и на эмоциях, захлестнувших восточных немцев, решение было принято. Новые провинции были самой отсталой в экономическом плане частью богатейшей страны в Европе, а в политическом плане окажутся самым ее консервативным регионом. Вклад бывшей Восточной Германии в ВВП составил всего 5 %, зато удвоил государственный долг.

Восточный блок распался в то самое время, когда страны ЕЭС обдумывали серьезный шаг в противоположном направлении. Председатель Европейской комиссии Жак Делор в 1990 г. предложил сделать ЕЭС исполнительным органом Европейского парламента, а независимый на то время Совет министров – его сенатом. Такой ход значительно расширил бы полномочия Комиссии – невыборного органа и ослабил суверенитет государств-членов. Организационно, а тем более политически, это грозило взрывом. ЕЭС превращался в государство без нации.

Тэтчер, выступая в палате общин, отреагировала резким: «Нет, нет, нет!» Позже она добавила: «Мы в Британии не для того так успешно сузили границы государственного влияния, чтобы их снова навязывали нам на общеевропейском уровне, а европейское сверхгосударство диктовало нам свою волю из Брюсселя». Инициатива Делора поддержки не нашла и провалилась, но и дни Тэтчер были сочтены. В ноябре 1990 г. она стала жертвой внутрипартийного переворота и на ее место пришел тогдашний канцлер казначейства Джон Мейджор. «Железная леди» железной рукой правила не только политикой Британии 1980-х; позиция, которую она заняла в холодной войне, вознесла ее на героический пьедестал в странах Восточной Европы. В 1991 г. я наблюдал, как ее превозносили до небес на одном банкете в Варшаве; кое-кто из присутствующих поляков даже упрашивал ее стать их почетным президентом.

В 1991 г. представители стран ЕЭС съехались в Маастрихт на закрытое совещание, чтобы принять решение относительно самого смелого шага с момента основания союза. Они собирались к концу века превратить существующую европейскую валютную систему, в рамках которой правительства координировали курсы своих валют, в полноценный валютный союз, включив в него 11 (позже 12) стран-членов. Для Германии это был непростой шаг, означающий смерть дойчмарки – символа ее послевоенного благополучия. В качестве компенсации предлагались переоцененный евро и отсутствие у всех стран инструментов для поддержания внутреннего экономического равновесия, что Германии было в целом выгодно. В 2002 г. евро окончательно заменил национальные валюты, уничтожив такие символы национальной гордости, как франк, лира, драхма, песета и эскудо.

Создание еврозоны было не просто символическим шагом. Оно предусматривало постепенную синхронизацию экономик стран-членов сообщества, включая монетарную политику, национальные инвестиции и трансферы между богатыми и бедными регионами. Что касается Северной Европы, евро подталкивал Германию к еще более тесной интеграции. Но для Испании, Италии и Греции европейская валюта оказалась палкой о двух концах. Для них вступление в еврозону означало не только слияние с самыми развитыми европейскими экономиками, но и экономические перемены, к которым эти страны были совершенно не готовы. Британия поначалу присоединилась к Европейскому механизму валютных курсов, но вышла из него после резкого падения курса фунта в «черную среду» 1992 г. Правительство Мейджора отказалось вступать в еврозону. Оно также заняло «особую позицию» относительно Маастрихтской «Социальной хартии», которая регулировала такие сферы, как трудовое право.