Виктор Александрович поднял носки ботинок, скрывая напряжение.

– Кто там побывал, они по-иному на жизнь на Земле глядят! Страх имеют. Ты сам-то как думаешь, куда тебя Господь определит?

Президент заерзал на кресле. Именно об этом он думал в последнее время и страшился дать себе ответ.

Петр вспомнил свои мысли перед уходом и сказал:

– Такмо и я чаял: «Неужто, – думал, – не простятся мне прегрешения мои, коли радел без меры о пользе страны и о ее благе?! Себя забывал! Не щадил живота на благо Российской государственности!» – Так думал, а в глазах стояли попойки, блуд, слышалось невоздержание в языке, сквернословие, виделась собственная гордыня. Ты историю- то знаешь, – вернул он Виктора Александровича к действительности, – каково мне было, лучше других понимаешь! Понеже оправдание себе мог сыскать!

Он помолчал, скрывая душевное волнение.

– Да токмо лица казненных дорогу в рай перегородили! Стрельцов вспомнил, крестьян, померших при строительства Петербурга, солдат… а там уж и остальных… Повешенных воевод за казнокрадство… Мальчишек, что зашиблись на потешных ученьях… Сосланную Евдокию, погубленного Алешку! За жизнь много грехов насобирал! – Петр вспомнил смертельный ужас, который его тогда обуял! Глаза его стали совсем черными и бездонными, как будто в них заглянула вечность!

У Виктора Александровича потемнело в глазах.

– Жизнь моя была греховна. И потому конца своего страшился безмерно! Понял я, что нет мне прощения!.. Что смотришь, и тебя не минует чаша сия! – голос Петра вдруг прогремел, как колокол.

У Виктора Александровича побежали мурашки по спине.

– Когда приблизился конец жизни моей… множество бесов собралось… у постели… Лица чернее смолы, очи, как горящие угли… И видеть их было так люто, как страдать в гиене огненной! Они… грозили, устремлялись, скрежеща зубами. И словно хотели пожрать меня… – Петр посмотрел прямо на Президента и от этого взгляда Виктора Александровича пробрало до костей: – Молись, Президент, день и ночь, молись! От Божьего суда еще никто уйти не мог!

Виктору Александровичу стало не по себе!

Петр продолжал по памяти читать писание пресвятой Феодоры, как будто отпевал по усопшему:

– Истинно люта смерть подобным мне грешникам! Сие было и со мной, да токмо лучше сказать не мог! Читал я откровения эти еще мальцом. Мало что понимал, да страшился. Токмо в ежедневной суете не помнил наставления святых. – Петр передернул плечами, потряс головой, смахивая воспоминания, но не помогло. – Боле открыть тебе не могу! Одно знай, от кары небесной не уйти ни тебе, ни мне! Пока здесь – искупить могу, авось какие грехи мне и простятся! На то и уповаю!

Президента обдало могильным холодом. Он понимал, что был единственным, кому было позволено заглянуть за черту с помощью рассказа очевидца! Он покидал Петра как во сне. Весь день он не мог сосредоточиться. Рутинные дела тонули в мыслях о вечности. Он даже не остался ночевать в Кремле, что обычно делал, а поехал домой, к жене.

Валентина Петровна обрадовалась его приезду, но увидев, что он погружен в себя и отвечает автоматически, отложила разговор о домашних проблемах на другой раз.

Всю ночь Виктор Александрович ворочался с боку на бок. В голове стучало: «И тебя пробрало!» И слышался отрывистый хохот Петра.

Глава 34. Неприятное открытие

Петр следовал своему расписанию, которого придерживался всю жизнь. Подъем в пять утра, заслушивание дел, завтрак, объезд объектов, Кремль. Егор, привыкший по- военному вставать рано, подъем ни свет ни заря переносил спокойно. Толик, за долгие годы работы на заводе, тоже не сильно переживал по этому поводу. А вот Иван Данилович страдал. Он как сова со стажем любил ночью посидеть в тишине за компьютером, или посмотреть телевизор, или почитать книгу. Ему и работалось легче по ночам, когда тихо и никто не дергает. Его командирши устали гнать в кровать ценителя ночных бдений и махнули на него рукой, привыкли, что невозможно повлиять на него! Иван Данилович навещал их теперь только раз в неделю, как и Толик, временно перейдя на гостевой брак.

В Кремле некому было похлопать ученого по плечу и погнать спать. Поэтому утренний подъем был для него хуже горькой редьки! Будильник он ставил трижды, давая себе возможность поспать еще хоть пять минут, затем еще и еще. Потом зевая садился на кровати, спустив на пол босые ноги почесывая их друг о друга, затем, услышав бодрое пение Егора, направлявшегося в душ, мысленно чертыхался, посылая певуна куда подальше, и совал ноги в тапки.

Они жили в огромной квартире бывшего Потешного дворца. Это было их третье помещение внутри Кремля. Петр, хоть и был неприхотлив, имел свои причины для перемещения. Никак не мог он угнездиться, все было не так! Хотел привычного: чтоб во двор можно было выйти, и не высоко. И чтобы комнаты его личные были небольшие, но уютные. Покои у него должны быть отдельные, но и свои люди чтоб всегда были под рукой! Хотел он также, дабы любой человек в стране до него дойти мог! И чтобы глаза его не в современность упирались, а в его времен постройки!

А в его окружении никак не могли привыкнуть к роскоши, которая их окружала. Стены с позолотой, потолки с лепниной, дворцовая мебель, изразцовые печи.

Иван Данилович больше всех радовался.

– Думал ли я когда-нибудь, что мне в Кремле, – он поднял палец кверху, – жить придется! Да я о таком и мечтать не мог!

Толик согласно вздохнул.

– Моя теперь каждый раз меня упрекает. Что ни сделает, ни приготовит, все время говорит: «Ну конечно! Ты ведь теперь с царских тарелок ешь! Тебя теперь кремлевские повара кормят! Или поварихи?! Не сильно к роскоши-то привыкай! Смотри, Толик, – говорит, – если что узнаю, то до самого Президента дойду!» – Я говорю: «Что ты узнаешь? Тебе узнавать нечего. Я при Петре все время. А у него – одна работа!» Детей натравила. Те мне теперь говорят, что я о них забыл совсем! «Раньше, – говорят, – ты нас хоть на машине катал! А теперь у тебя времени нет!» А дочка все время просится посмотреть, как мы живем. Я тут поснимал немного, – он понизил голос, понимая, что сделал недозволенное, – и фотографии им показал. Жена после этого вообще… – он махнул рукой. – Беда мне с ними!

* * *

Глава хозяйственного отдела Кремля Николай Арсеньевич привычно жаловался молодой жене Илоне за ужином:

– Что ему не живется?! – ворчал он, обкусывая со всех сторон куриную ножку, которую Илона приготовила