(206) Кого бы у нас в государстве вы могли назвать наиболее мерзким и преисполненным наибольшего бесстыдства и высокомерия? Я уверен, что ни один из вас даже по ошибке не назвал бы никого другого, кроме Филократа. А кого бы назвали самым голосистым, способным громче всех сказать во весь голос все, что пожелает? Уверен, что именно его – Эсхина. А кого они называют нерешительным и трусливым перед толпой, я же – осторожным? Это – меня167. И правда, я никогда еще ни с чем не надоедал вам и не вынуждал вас что-нибудь делать против вашего желания. (207) Итак, на всех заседаниях Народного собрания, когда только заходила речь о них, вы всегда слышали, как я выступал с обвинениями против них, разоблачал их и прямо им в лицо говорил, что они получили деньги и продали все дела нашего государства168. И никогда еще никто из них, слыша это, не возражал мне, не раскрывал даже рта, не заявлял о своем присутствии. (208) Что́ же за причина, почему самые мерзкие из всех людей в нашем государстве и наиболее голосистые так смолкают предо мной, самым нерешительным из всех и не умеющим никого перекричать? – Потому, что правда сильна и, наоборот, обессиливает людей сознание того, если они продали дело своего государства. Это лишает их свойственной им самоуверенности, связывает им язык, замыкает уста, стесняет дыхание, заставляет молчать. (209) Наконец, вы, наверное, знаете, как недавно в Пирее, когда вы не хотели допустить его в состав посольства169, он кричал, что подаст на меня исангелию, привлечет к суду и – ах! и – ох! и все такое. Но это есть только начало долгих и многих препирательств и речей, между тем как-то – просто и требует, может быть, всего двух-трех слов, которые мог бы сказать и только вчера купленный раб170: «Граждане афинские, вот какое в высшей степени ужасное дело: этот человек обвиняет меня в том, в чем сам был соучастником, и говорит, что я брал деньги, хотя и сам брал или делился с другими». (210) Ничего подобного он не говорил, он не промолвил ни слова, и из вас никто не слыхал от него такого; но он произносил только угрозы. Почему? – Потому, что он сознавал за собой такие преступления и был рабом этих слов171. Таким образом, мысль его не обращалась к ним, но она бежала от них, так как ее преследовало сознание виновности. Бранить же и хулить по другим случаям ничто ему не мешало. (211) Но вот что самое важное из всего, – и это не слова, а дело. Когда я стал справедливо выражать желание, чтобы, как два раза я был послом, так два раза и представить вам отчет, – вот этот самый Эсхин пришел к логистам172 в сопровождении многих свидетелей и запрещал им вызывать меня в суд, так как я будто бы уже представил отчет и потому не подлежу более отчетности. Не бывало еще такого забавного случая! В чем же тут было дело? По тому первому посольству, по которому никто не предъявлял ему обвинения, он представил отчет прежде, но он никак не хотел являться снова в суд по этому второму, по которому теперь привлекается и во время которого и были совершены все его преступления. (212) А поскольку я дважды являлся на суд, то и ему было необходимо явиться вторично, вот почему он и не допускал вызывать меня. Но этот случай, граждане афинские, ясно наводит вас на двоякую мысль – во-первых, что он сам осудил себя и что, следовательно, теперь ваше благочестие никому из вас не позволяет оправдать его, и, во-вторых, что относительно меня он не скажет ни слова правды, так как, будь у него на это какие-нибудь основания, он, очевидно, тогда же указал бы их и выступил бы с обвинением, а не запрещал бы, клянусь Зевсом, меня вызывать.

(213) В доказательство того, что я говорю правду, пригласи-ка свидетелей этого.

Конечно, если он станет вам бранить меня по какому-нибудь поводу, не имеющему отношения к посольству, у вас, естественно, будет много оснований, чтобы не слушать его. Ведь сегодня суд идет не обо мне, и мне после его слов никто не подольет воды173. В таком случае разве это не признак того, что у него нет справедливых доводов? Кто же, в самом деле, сам находясь под судом, захотел бы обвинять другого, если бы имел данные для своего оправдания? (214) Кроме того, граждане судьи, имейте в виду еще вот что. Если бы подсудимым был я, а обвинителем выступал вот этот Эсхин и судьей был Филипп, и если бы я, не зная, что сказать в свое оправдание, стал бранить его и пытался чернить его, разве, вы думаете, не возмутился бы Филипп именно потому, что кто-то в его присутствии поносит его благодетелей? Так смотрите, не окажитесь вы слабее Филиппа, но заставляйте Эсхина защищаться по тем делам, в которых он обвиняется. Читай свидетельское показание.

(Свидетельское показание)

(215) Я, таким образом, не зная за собой никакого преступления, почитал своим долгом и представлять отчет, и выполнять все, чего требуют законы, а он – держался противоположной точки зрения. Так что́ же общего между моими и его действиями? Какое же основание есть теперь у него высказывать перед вами такое обвинение, какого он не высказывал никогда прежде? Разумеется, никакого. Но он все-таки будет это говорить, и это, клянусь Зевсом, вполне естественно. Ведь вы, конечно, знаете, что с тех пор как живут люди и существуют суды, никогда еще ни один человек не сознавался сам в преступлении, но обыкновенно преступники ведут себя бесстыдно, запираются, лгут, придумывают отговорки, пускаются на все средства, лишь бы избежать наказания. (216) Вот и сегодня никакая из их хитростей не должна ввести вас в заблуждение, но вам следует рассудить эти дела на основании того, что знаете сами, и не отдавать предпочтения ни моим, ни его словам, ни свидетелям, которых он вам представит, имея Филиппа хорегом174, таких, которые готовы свидетельствовать о чем угодно, – вы увидите, как охотно они будут показывать в его пользу! – не считайтесь ни с чем этим, как бы красиво и громко ни говорил он и как бы плохо я. (217) Да и не о качествах ораторов или речей175 предстоит вам сегодня судить, если вы в здравом уме, но вам надо обратить тяготеющий на нас позор за дела, постыдно и ужасно провалившиеся, на виновников, а для этого надо сначала разобраться в их действиях, которые всем вам известны. Что́ же это за действия, которые вам известны и о которых вам нет надобности слышать от нас? (218) Если после заключения мира все пошло так, как они вам обещали176, если вы признаете, что поддались крайнему малодушию и трусости и что, хотя ни в стране не было врагов, ни с моря никто вас не осаждал и не только никакой вообще опасности не угрожало нашему государству177, но еще и хлеб вы покупали по дешевой цене и во всех других отношениях чувствовали себя ничуть не хуже, чем теперь, (219) все-таки, поскольку вы уже наперед были осведомлены и наслышались вот от них о том, что ваши союзники должны погибнуть, что фиванцы усилятся, что города во Фракии захватит Филипп, что на Эвбее будут устроены отправные места против вас, – словом, знали, что произойдет все так, как и случилось на самом деле, – если под влиянием всего этого вы охотно пошли на заключение мира, тогда оправдайте Эсхина и поберегитесь вдобавок к такому страшному позору взять на себя еще и клятвопреступничество: ведь тогда, значит, он ни в чем не виноват перед вами, а я сам схожу с ума и потерял голову, когда обвиняю его. (220) Но зато, если в действительности они как раз, наоборот, наговорили много приятного, – будто Филипп дружественно относится к нашему государству, будто он намерен спасти фокидян, обуздать спесь фиванцев, да кроме того, еще готов оказать вам услуги более важные, чем передача Амфиполя, раз только добьется мира, – именно, вернуть вам Эвбею и Ороп, – если они вот так наговорили вам и наобещали все это, а в действительности во всем обманули и обморочили вас и только не отняли у вас Аттику, – тогда осудите их и смотрите, вдобавок ко всем прежним, уже испытанным вами оскорблениям (я уж и не знаю, как иначе назвать это), не внесите с собой в дом еще и проклятие за все распроданное ими за взятки и сами не сделайтесь клятвопреступниками.