То ли порождение тьмы. То ли одержимый. То ли ходячий кусок красного лириума.

Осталось ли в нём хоть что-то от личности, коим он был? Или его разум изуродован не меньше, чем тело? Увиденное ещё тогда, в Храме, безумство в его глазах говорило о многом…

Впрочем, эти глаза как зеркало души могли рассказать о многих страшных историях. Сколько же в них было ненависти на всё окружение, кажется, на весь этот мир. Оно и понятно: всё, до чего может дотянуться его взор, будет ему чужим, новым миром, тем, где канули в века многие известные ему правила и мировоззрения. Но чернее эта ненависть казалась от презрения всего живого. Именно так смотрят порождения тьмы: страшным хладнокровием и с завистью. Что может быть лучшим доказательством влияния скверны на новое восприятие мира этого магистра? А ещё в этих глазах была боль и ставшее словно клеймом чувство потери… всего. Он многое пережил… слишком многое для обычного человека.

Безумец совсем недавно стал посмертным заложником этого кошмара, которые нынешние современники называют девятой эрой, эрой дракона. Поэтому даже он не мог представить, через что прошёл его сородич, как пережил эти страшные метаморфозы с собственным телом, которые, очевидно, не могли пройти безболезненно. После такого откровения, кажется, даже забывались те опасные для всего мира планы этого существа, его бесчеловечные поступки, тяжело было стерпеть и не почувствовать к нему хоть какой-то отголосок сострадания. Однако к Безумцу вместе с этими мыслями подошло навязчивое желание ехидно улыбнуться и громко, выразив всю собственную накопившуюся за это время ненависть, закричать: «Vishante kaffas! Я же тебе говорил!», — и разумеется, использование самого цветастого ругательства. А он ведь им действительно говорил. Но, конечно, его, постыдного агностика, не послушали. Жрецы были слишком самоуверенны. С одной стороны, беспрекословное подчинение приказам своих богов делало их действительно светлыми примерами их религии, но с другой, и они, и весь мир уже знает, к чему такое слепое следование фантастическим голосам из Тени может привести.

От вида такой страшной махины, коим стал некогда самый обычный человек, сложно было надеяться на переговоры или какое-либо мирное стечение событий. Казалось, это существо совсем не было способно к разговорам. Однако когда его солдаты расступились и он оказался совсем рядом с тем, из-за кого и был устроен весь этот кровавый переполох, многое в измученном, казалось, бесчувственном куске лириума вмиг переменилось. Его глаза, застывшие в ненависти ко всему этому миру, сейчас отразили радость, самую искреннюю из возможных, и даже отголосок того тепла, когда начинаешь мечтать и надеяться, что теперь будет всё по-другому. Разумеется, для него эта встреча была долгожданной. После стольких лет блужданий в забвении, в обмане ложного бога, который не защитил от такого проклятья, как скверна, своего главного последователя, в новой реальности, недостойной называться предком Империи, эта встреча способна была растопить сердце прошлого жреца… если, конечно, лириум на нём ещё не порос.

В связи с этим взгляд магистра был даже чересчур дружелюбным, если учитывать, что в былое время они были далеко не друзьями. И хотя до соперничества никогда дело не доходило, а они друг друга могли назвать неплохими знакомыми, но весь Синод открыто выражал свою предвзятость и даже насмешки по отношению к хромому магу. Конечно, вокруг того человека, который был известен абсолютным безразличием ко всей духовной жизни общества, но при этом которому покровительствовал сам прошлый Жрец Думата, не могли не виться разного рода слухи, предвзятости и завистливые сплетни. А у Сетия на этого мага были и свои обиды. Некоторое время ведь Безумец являлся его наставником. И этот период был одним из самых сильных испытаний для тевинтерской гордости будущего Верховного Жреца. Поскольку мало того, что хромой маг, подозреваемый в неверии в их богов, был гораздо магически сильнее и одарённее его самого, так ещё он будучи наставником являлся моложе ученика на десяток лет. Такое полное превосходство одного над другим, конечно же, порождало много пусть и безобидных, но способных задеть любого гордеца насмешек и шуток в сторону последнего.

Однако ныне все эти распри прошлого забылись, глаза магистра видели перед собой лишь единственный кусочек их общего, родного, самого лучшего мира.

— Безумец! С нашей последней встречи прошло так много времени, ты смог наяву увидеть этот мир, всю его гниль. Мир лицемерных сопорати и трусов, которые ещё смеют называть себя магами. Тогда почему ты пытаешься вновь бежать, сопротивляться?

Безумец нахмурился. Не успел их диалог начаться, а он уже по первой же реплике своего нежеланного собеседника понял всю бессмысленность дальнейших переговоров. Ведь Сетий говорил так… странно. И дело здесь не в скрипучем, рваном голосе, а в возвышенном, прямом тоне, и главное, нелогичности и даже какой-то бессвязности. Он никогда так не говорил.

Хромой маг обернулся, кратко глянул на остальной отряд. Кажется, подсознательно он желал, чтобы они вытворили какую-нибудь глупость или сотворили чудо, перетянули на себя всё внимание, а сам мужчина мог бы сбежать и не стоять прямо рядом с этой… с этим человеком. Однако нет. Все четверо были взяты в плотное кольцо из мечей и щитов. Им не выбраться. Впрочем они сами были дезориентированы, на Старшего смотрели, чуть ли не разинув рты. Поэтому Безумец только вздохнул, поняв, что всё опять зависит только от него.

— Может быть, потому что меня пытаются убить? Как минимум, эта громадина — уж точно, — произнёс он и глянул на дракона, что так и сидел верным псом за спиной Старшего. — И всё из-за метки.

Безумец ответил с лёгкой глупостью. Ведь он уже давно понял, что убивать его не собираются. Было бы верно обратное — убийц бы подослали ещё в Редклифе. Однако изображать наивного дурачка перед Синодом у него давно уже вошло в привычку.

Нелепость этой фразы подтвердила реакция Старшего: он засмеялся. Судя по хрипу, вырывающемуся из груди, смех ему приносил боль, но его это не останавливало. Ведь, наверное, отреагировать так… так живо у него получилось впервые.

— Это Якорь, Безумец, вестник нового идеального мира и моего возвышения. А это, — когтистая рука поднялась и указала на завихрение, оставшееся от Бреши, которое прекрасно было видно из Убежища, — следы твоих деяний, твоего бездумного вмешательства. Но в том нет твоей вины. А потому я не желаю твоей смерти. Наоборот — хочу помочь, спасти от лжи этого сброда, которое назвало себя Инквизицией и ещё смеет бросать мне вызов. Мне! Корифею! Новому богу!

В ответ на эту тираду