пр. Таким «нечистым» местом у Булгакова становится «нехорошая» квартира № 50. Это подтверждает наличие во временном жилище Воланда совы и, видимо, летучих мышей: «…слышались какие-то шорохи <…> и что-то задело Маргариту по голове» (5, 244).

Элементы церковного пласта в этой сцене находятся в непосредственном соседстве с «пластом» сатанинским, создавая причудливые сочетания, — сакральные предметы применяются в сатанинском обиходе. Так создается антитетическая и в то же время пародийная параллель Божественной литургии. Так, покрытый парчой стол, на котором стоит золотое блюдо (а в первой редакции разлегся Воланд), трактуется исследователями как «престол, на котором, согласно православному катехизису, таинственно присутствует как царь сам Иисус Христос», само же блюдо — как дискос, блюдо для святых даров (см. об этом: Сазонова, Робинсон 1997: 774–775).

Гелла —

в материалах к роману Булгаков выписывал имена различных инфернальных существ; в частности, Гелла входит в ряд, образованный Ламиями, Эмпузой и Мермоликой. Багровый шрам на ее шее (знак насильственной смерти) обычно рассматривается как отсылка к «Фаусту» Гете: в Вальпургиеву ночь именно в таком виде привиделась Фаусту соблазненная им Гретхен — «на шее полоса змеится нитью красной». При выборе имени — Гелла — по предположениям английской исследовательницы Л. Милн, Булгаков скорее всего воспользовался сведениями из словаря Брокгауза и Ефрона (глава «Чародейство») — одного из достоверных источников романа, где есть указание на то, что именем Гелла на острове Лесбос называли погибших девушек, ставших вампирами (Milne 1977: 50). Именно в таком качестве Гелла и появляется в романе: ее ледяной поцелуй превращает в вампира Варенуху, она пытается добраться до Римского и вынуждена оставить его только после крика петуха, прогоняющего нечистую силу. Более глубокий генезис связывает имя Геллы с иудейской и шумерской мифологиями.

Согласно другой версии, имя Гелла может восходить и к средневековым апокрифическим легендам об Иродиаде (Гилло), и к русским заговорам и поверьям, в которых Гилло имеет на шее знак, похожий на «красную нитку» (ср. мнение А. Вулиса, возводящего этот сюжет и линию ведовства в романе к труду А. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» — Вулис 1989).

Характерный для Булгакова коллажный метод создания образов проявляется и в данном случае: имя Гелла использовано в известном Булгакову романе Л. Леонова «Вор» (первая редакция опубликована в журнале «Красная новь» в 1928 г.), главная героиня которого Татьяна Векшина выступает в цирке под сценическим именем Гелла Велтон. Любопытен и евангельский контекст, в котором герой предлагает Татьяне-Гелле свою любовь: «Ты спросишь тогда: чем я могу обольстить тебя? Да, богатство мое не от мира сего… тот нищий из Назарета умел правильно выражаться» — Красная новь. 1928. № 4. С. 16).

Облик Геллы можно рассматривать и как автоцитату: в «Белой гвардии» есть мертвая красавица-ведьма со шрамом на шее, опоясывающим ее как красной лентой (1, 406).

Судьба Геллы в романе не прослежена до конца, и В. Лакшин писал, что на его вопрос, почему Гелла не улетает из Москвы вместе с Воландом и его свитой, Е.С. Булгакова, впервые задумавшись над этим, решила, что Булгаков о Гелле забыл.

сова —

в народном сознании сова, ночная птица, связывалась с силами тьмы. Существовало поверье, что если сова пролетит прямо над головой человека или еще хуже — заденет его крылом, то ему в ближайшее время суждена смерть (ср. судьбу задетых крылом совы Маргариты и буфетчика, который умирает, как и было предсказано Коровьевым, через девять месяцев). Эти использованные Булгаковым сведения содержатся в статье «Совы» Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (указано Ф. Балоновым).

осетрину прислали второй свежести —

источник этой фразы, вошедшей в поговорку, чисто литературный — рассказ Чехова «Дама с собачкой», где фигурирует словосочетание «осетрина-то с душком». Застолье Воланда в этой сцене идеально по качеству яств, назидательно демонстрируемых буфетчику, прегрешения которого, в том числе «осетрина второй свежести» («свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя» — 5, 200), относятся к разряду не прощаемых Воландом. Высказывания об идеалеу Булгакова везде маркированы классическими модальными глаголами должен, полагаться. Воланд, выступая в этой сцене чуть ли не в роли строгого инспектора общественного питания, выговаривает буфетчику: «Брынза не бывает зеленого цвета <…> Ей полагается быть белой»; «Свежесть, свежесть, свежесть, вот что должно быть девизом всякого буфетчика» (5, 200–201).

на сто девять рублей наказали буфет —

в МиМ заметно семантизировано число 10, символизирующее в нумерологии возврат к единице, числу совершенства.

В «закатном романе» десятке отведена особая роль, далекая, впрочем, от высоких материй. Судя по контекстам, в которых оно встречается, его с полным основанием можно назвать обманным числом. Часто оно имеет обыкновение подсвечивать ложные ситуации, которые дешифруются разнообразными отсылками, и есть масса свидетельств жесткой выдержанности семантики числа 10 в московских главах романа. Так, например, десятка фигурирует в романе в виде денежной единицы, но червонцы, сыпавшиеся дождем в Варьете, оказываются фальшивыми, как и купюры, врученные Аннушке в награду за возвращенную подковку и превратившиеся в не менее фальшивые доллары. Сто девять рублей, на которые «наказали буфет» несознательные граждане, тоже «обманка»: в квартире № 50 они превращаются в червонцы. Фантасмагорический характер числа подчеркнут и тем, что 109 не кратно 10 и не может образовать ровное число десяток. Сознательное введение Булгаковым ложного числа очевидно: в вариантах фигурировало ПО.

Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яд… —

этот фрагмент романа тонко откомментирован М. Петровским: Воланд советует буфетчику последовать примеру Петрония, автора «Сатирикона», который, ослушавшись императора Нерона, добровольно, «под звон струн» «вскрыл себе вены в обстановке, совершенно соответствующей предложению Воланда <…> Предложить мелкому московскому торговцу, театральному буфетчику умереть как римский аристократ и эстет — насмешка воистину дьявольская» (Петровский 1991: 22). Отметим также, что насмешка продолжена идевательским поведением Геллы, предложившей покидающему «нехорошую квартиру» буфетчику, как рыцарю, его шляпу и… «шпагу с темной рукоятью».

бархатный берет с петушьим потрепанным пером —

фаустианский элемент в тексте; появлявшийся еще в повести «Тайному другу» («черный бархатный берет, лихо надетый на ухо»), где дьявольское начало было обозначено более четко (нога с «копытом, упрятанным в блестящую калошу» и пр.)

берет мяукнул —

Б. Соколов считает этот фрагмент отсылкой к «Московскому чудаку» А. Белого, где меховая шапка оказывалась живым котом (Соколов 1992: 44–45). Иная версия — отсылка эпизода к «Детству Никиты» А.Н. Толстого («Так этот учитель до того глуп, что однажды в прихожей, уходя из гостей, взял вместо шапки кошку, которая спала на сундуке, и надел ее на голову…») принадлежит М. Безродному.

Кузьмин —

вопрос об автобиографическом начале в МиМ напрямую рассматривается при сравнении судьбы мастера и Булгакова, облика Маргариты и Е.С. Булгаковой. И действительно, роман, писавшийся на