Стояла Илонка, стоял ее отец, стояла и мать — так ждали они Мартона.

— Скажите, молодой человек, — нарушил томительное молчание отец, но сразу замолк, засвистел было и тут же оборвал. Молодая мать уставилась на угол стола. Илонка страдальчески смотрела на отца. — Скажите, молодой человек… что стоит в конце каждой книги?

— В конце книги?.. В конце книги?.. Точка, — смущенно выдавил после небольшого раздумья мальчик. От стремительного бега он все еще стоял, чуточку склонившись вперед.

— Верно! — ответил отец Илонки. — Точка! — И он протянул мальчику конверт.

Мартон не посмел его взять. Это был такой же конверт, как…

— Здесь деньги! — произнес отец с напускным смехом и встряхнул конверт. Потом бросил на дочку взгляд, вытолкнувший ее из комнаты. — Это за уроки, которые с нынешнего дня считайте законченными раз и навсегда.

Неделю спустя начались экзамены в реальном училище.

Учитель г-н Радвани не дал пощады. И хотя Мартон получал на основании отличного полугодового аттестата стипендию, — вернуть ее в столичный совет было невозможно: Радвани, решив отвязаться от Мартона, настоял на том, что провалит его, невзирая на стипендию.

На экзамене в присутствии другого учителя он задал такие вопросы, что Мартон оцепенел, потерял дар речи и не мог ответить даже то, что знал. Сузившимися от ненависти глазами смотрел он на Радвани, словно говоря: «Насквозь тебя вижу! Ненавижу тебя!..» Мартон думал, что учитель устыдится. Он ошибся, Радвани был доволен. План его удался!

Вечером Мартон отправился к Ференцу Зденко (какая-то непреодолимая сила влекла его туда; ему хотелось хоть чем-то компенсировать ту обиду, которую он испытал в школе). Как раз и Ференц пообещал наконец после долгих месяцев проволочки ответить окончательно: дадут они Мартону инструмент для занятий музыкой или нет.

— На-а! — произнес Зденко басом и так протяжно, что это маленькое словечко прозвучало, словно целая длинная фраза. — На-а-а-а! — И он протянул Мартону картонную коробочку. В ней лежала губная гармошка величиной с указательный палец.

В дни, предшествовавшие выпускным экзаменам, мальчик, отодвинув всякий стыд, спрашивал подряд всех ребят, могут ли провалить на экзаменах стипендиата (из пятисот учеников школы стипендию получили лишь двое)! «Не могут. Это позор прежде всего для школы! — отвечали мальчики. — Такого еще не бывало». И Мартон успокоился. Но когда мысль об этом снова приходила ему в голову, у него что-то обрывалось в груди.

Мартон пытливо наблюдал, как смотрят на него другие учителя на других экзаменах, как смотрит директор и даже служитель школы. Ведь если готовится такой скандал, то и служитель наверняка знает о нем… И Мартон нарочно купил у него булку и медленно расплачивался, заглядывая в глаза. Но глаза служителя смотрели равнодушно, без всякого интереса, так же, как и глаза учителей, директора, мальчиков. И Мартон счел это тоже дурным предзнаменованием. «Если так случится, я повешусь на дверях учительской, чтобы Радвани наткнулся на меня! Вот выйдет история!..»

…На выпускных экзаменах речь держал директор. Он упомянул про две стипендии, но имен стипендиатов не назвал. У Мартона словно камень застрял где-то возле самого сердца. И мгновенно мелькнуло в памяти, как торжественно произнес его имя в городском училище директор Йожеф Ложи, когда говорил о стипендии. А теперь, передавая Мартону свидетельство и конверт с деньгами, директор Ксавер Роман склонился к сидевшему рядом учителю, а Мартону протянул руку, отвернувшись от него. Мартон тут же глянул на свидетельство, и из множества цифр первой бросилась ему в глаза двойка и написанные внизу слова «В следующий класс не переведен. Подлежит переэкзаменовке».

Г-н Фицек стоял на цыпочках в толпе родителей, все время вытягивая шею. Конверт с деньгами он взял у сына тут же в зале. Он был доволен. «Видали! Видали!..» и попросил у Мартона свидетельство. Но Мартон не дал.

— Потом, на улице. — Лицо у мальчика совсем почернело. — Пойдемте! — позвал он отца, которому хотелось остаться в зале, потолковать с учителями, погордиться, похвалиться, получить удовлетворение за перенесенную весной обиду и поговорить в той манере, которую г-н Фицек считал наиболее изысканной: «Извольте… не так ли… видите ли».

— Пойдемте!.. — умолял сын.

На улице г-н Фицек посмотрел свидетельство. И началось то, что Мартон переносил теперь уже не больше пяти минут. Тщетно кричал отец, голос его раскатывался по всей улице Хорански: «Мерзавец! Убью!.. Воротись сейчас же!..» — сын убежал.

И вся сладостная весна, казалось, развалилась на куски. Ничего от нее не осталось, только нестерпимое солнечное сияние.

И Тибор, и Петер, и Геза, да и Лайош тоже — все были потрясены. Никто не мог даже сказать: «Не беда! Летом подзаймешься, осенью сдашь экзамены!» — ведь и тогда, как и сейчас, все будет в руках Радвани.

Ребята знали, что все рухнуло: и любовь, и музыка, а теперь и учение в школе. Мальчики и вместе с ними Мартон стояли так, будто в комнате лежал покойник.

— Довольно! — воскликнул вдруг Мартон, вырываясь из скорбного круга друзей. — Чего молчите? Вот еще!

Тогда Петер Чики засунул в рот два пальца и свистнул.

Мать Балога в ужасе распахнула дверь из кухни. Мальчики рассмеялись, кинулись обнимать Мартона. Мартон оттолкнул их от себя и, крикнув опять: «Ни черта!..» — прислонился к шкафу и запел:

Строен тополь,

Ветки тонки,

Волос шелков

У Илонки,

У Илоночки Мадьяр.

И венец на ней жемчужный,

На Илоночке Мадьяр.

Теперь уже пели все. Подпевала и тетушка Балог. Она ни о чем не подозревала, думала, что дети просто радуются окончанию учебного года.

Да и откуда ей знать, что речь-то идет, не поминая уже о других печалях, о дочери военного инженера Золтана Мадьяра, которую зовут Илонкой, и не только о ней, но и о других девочках: ведь теперь уже все, кроме Фифки Пса, были влюблены.

9

Г-н Фицек завтракает. Он сидит за столом в рубахе, в кальсонах и в тапочках на босу ногу. Дверь мастерской открыта, вливается мягкий июньский воздух.

— Дай-ка байковое одеяло, — просит Фицек жену. — А то вдруг придет какой-нибудь заказчик, хоть одеялом прикроюсь… Нехорошо все-таки в одном исподнем…

Было воскресенье, но Отто и Пишта ушли на завод. Отто надзирал за уборкой котельной, за тем, чтобы медные трубы, винты и термометры были ярко начищены. Пишта прибирал кабинет барона Альфонса. Ползая на четвереньках, он толкал перед собой ведро с водой. Даже ножки стульев помыл с мылом, причем душистым, которое после уборки тут же засунул в карман.

Работали только до обеда, и лишь