Она сидела в пеньюаре, и это был такой пеньюар, что почтенная жена и мать семейства ввек бы не надела: пронзительно-розовый, с низким вырезом и бешеным избытком кружев. Увидев гостя, она даже не запахнула на груди этот шедевр взбесившейся портнихи.

Перья были приняты с восторженным визгом. Кокотка, при всей своей склочности и напористости, была простодушна, как дитя. Потом Давыдов достал нарядную коробочку и открыл. В коробочке было яйцо на подставке, покрытое ярко-малиновой эмалью, по которой были проложены золотой проволокой крошечные ромбики. Яйцо разделилось надвое, и Шурка опять взвизгнула — внутри обнаружился крошечный букет ландышей с листьями из зеленой эмали и жемчужными цветочками.

После чего Давыдов, назвав Евриона самым лучшим майским ландышем, пообещал подарить еще яйцо, побольше и подороже.

— Так вы за мной увиваетесь, что ли? — обрадовалась Шурка.

Наученный Бабушинским Давыдов вздохнул.

— Не скоро я теперь начну за дамой увиваться. Мой корабль потерпел крах…

— Вас бросили! — догадалась Шурка.

— Да если бы! Сам я ее бросил, а она мне теперь пакостит, гадости приличным людям про меня рассказывает…

— Да вы во сто раз лучше найдете! — пылко пообещала Шурка.

— Никого я искать не стану! Как раз примусь ухаживать, а тут и она, моя бывшая, образуется. Пусть сперва угомонится. А то врет добрым людям, да такое, что и выговорить противно!

— Ну-ка, рассказывайте! — вдруг велела Шурка, и Давыдов понял: она ведь, в сущности, добрая и готовая прийти на помощь бабенка.

— Что тут рассказывать?.. Сошелся с англичанкой. Сам я, как говорится, на государевой службе, вон Олег не даст соврать — серьезными делами занимаюсь. А она… А ее ко мне, видно, подослали!

Ему было неприятно таким тоном и так пошло говорить об Элис. Но, если не разжалобить Шурку Евриона, план мог рухнуть в тартарары.

— Подослали?! — воскликнула кокотка.

— Если бы я знал! А она… а она повисла на мне, как черт на сухой вербе!

Шурка имела только один способ утешать расстроенных мужчин — зато верный. К счастью, она с минуты на минуту ожидала свою модистку. Поэтому не пошла в атаку с кличем «Штыки вперед!», как гренадер на вражеские порядки, а всего лишь придвинулась поближе, поднося полуоткрытый бюст чуть ли не под нос Давыдову.

Пока модистка, худенькая и верткая дамочка лет сорока пяти, раскладывала сокровища из своих сумок на диване и креслах, Шурка планировала интригу:

— Я своему котику все растолкую, и пусть он только попробует хоть словечком возразить! И потом дам вам знать, когда приходить, чтобы с ним встретиться. Я его знаю — знаю, от чего он размякнет! И не надо никаких яиц! Что я — пасхального яйца не видала? Да я по доброте душевной помогу!..

Давыдов, впрочем, в бескорыстии Евриона сильно сомневался. И даже подозревал, что Шурка предпочтет получить за услугу наличными.

Он еще раз проконсультировался у Бабушинского, и тот его научил:

— Деньги прямо так давать — это для нее обидно, она не проститутка с билетом. Нужно по-хитрому. Например, купите вы ей карамелек в бумажках — земляничных, лимонных, малиновых, с четверть фунта. А бумажный фунтик свертите из ассигнаций. Или, скажем, мыло дорогое. Обвяжите его ленточкой, ассигнации за ленточку заткните. Да еще сострите, мол, как будет свои белые грудки мыть, пусть дарителя вспоминает. Это им нравится. А про яйцо она на следующей неделе забудет, да и на что оно ей? Видела у кого-то из товарок и позавидовала. Так завидовать кокоткам сам бог велел…

Дарить мыло Давыдов не рискнул, а купил брокаровские духи «Любимый букет императрицы», выпущенные совсем недавно, к трехсотлетию Дома Романовых. В красный картонный футляр сложенные банкноты отлично помещались. Вот только странно показалось Давыдову, что наклейка на флаконе украшена портретом Екатерины Великой. Ну да вряд ли кокотка разбирается в истории, решил он.

Денис отправил подарок Шурке с посыльным, а на следующий день кто-то от ее имени телефонировал и сладким голоском просил быть к обеду.

Давыдов, как и рассчитывал, застал у Шурки Гольдовского. Тот на него смотрел очень нехорошо, и Денис тоже насупился.

— Нечего, нечего! — прикрикнула на них Шурка. — Два индюка! Из-за какой-то дешевки, проститутки, друг друга сожрать готовы!

Давыдов сдержался — кокотка честно отрабатывала подарки.

— Ей вы, значит, сразу поверили? — спросил он. — Даже докопаться не попытались, почему она так сказала? Я, между прочим, на совещание безоружный пришел. Где вы видели, чтобы подсадной приходил куда-то безоружным?

Проверить это Гольдовский все равно не мог.

— Значит, тебе мы верить обязаны? А даме, доверенному лицу самого Ходжсона, не должны?

— Прежде, чем верить или не верить, вспомнил бы гимназический курс логики! Как ты полагаешь, отчего я, когда забрал эту даму из больницы, не сдал ее сразу же куда следует? Я ведь знал, кто она и чем промышляет! По долгу службы — обязан был сдать! То, что я пошел против долга, тебе ни о чем не говорит?

— Она твоя любовница!

— Она была моей любовницей… И я ее забрал не потому, что собирался продолжать этот никчемный роман! Наоборот, я исполнил ее последнюю просьбу. Мы с самого начала уговорились, что просьба забрать ее из больницы — последняя, и больше мы не встречаемся.

— У меня другие сведения.

— Да пойми ты, дурья голова, у меня же невеста есть! — неожиданно для себя выпалил Давыдов.

— У тебя?!

Нарсежак советовал ему поскорее жениться на хорошей девушке. И хорошую девушку Давыдов знал только одну…

— Да. Я здесь, в Москве, совершенно случайно познакомился с девушкой, которую хотел бы поскорее назвать женой. Она служит в Старо-Екатерининской больнице, и именно она помогла вывести оттуда ту даму. А дама видела нас вместе и все поняла. Теперь тебе ясно?

Шурка в восторге зааплодировала.

— Французский роман! Ей-богу, французский роман! — воскликнула она.

Как многие кокотки, она втайне мечтала о свадебном платье и фате с флердоранжем, о прекрасном венчании в церкви и разубранном экипаже, и чтобы всюду — белые букетики, в том числе на конской сбруе. Ей тоже хотелось побыть невестой, и Шурка самоотверженно кинулась защищать интересы другой невесты.

— Так ты же уговорился с той дамой, что вы расстаетесь… — начал было Гольдовский, но Шурка перебила его.

— Ты ничего не понял, котик! Ну, совсем ничего! Ты, дусенька, в женщинах понимаешь только то, что под сорочкой, а про душу не думаешь. Ну да, уговорились, а как увидела, что он с другой, тут все и вспыхнуло! Олежечка!!! Неужели непонятно?!

Давыдов прямо любовался: Еврион наскакивала на любовника, то смеялась, то собиралась разрыдаться, кричала, что он ее не понимает и никогда не понимал, соглашалась помириться только при условии дорогого подарка — на сей раз не пасхального яйца, а серебряного позолоченного сервиза-«дежене». Видать, снова кто-то из подружек похвастался…