Маша едва не застонала, сокрушенно понурившись. Да, тут былочего услышать! И про колоду Наташку, и про сучку-распутницу Елисаветку, аглавное, про государя-несмышленыша! Господи, волюшка твоя… И здесь, в Березове,ежели крикнуть «слово и дело», тоже на дыбе окажешься, как и в Петербурге!

– Для чего ты такие слова говоришь? – как бы усовещаяАлександра, проговорил Бахтияр. – Лучше бы тебе за его императорское величествои за всю императорскую фамилию бога молить!

Маша даже прищурилась, предвкушая, как Александр, нетерпевший фамильярности, вобьет Бахтиярову наглость в эти его хищно блестящиезубы, и…

– А что, донести хочешь? – вяло промямлил брат. – Да развечего хуже нам можешь сделать? В Сибирь нас уже не зашлют, и так кругомсибиряки!

– Да уж, и здесь, гляньте, люди живут, вино курят и пьют, –не в меру разошедшийся Бахтияр потянул носом в сторону Александра, и Машанаконец-то поняла, что черкес тоже пьян. Верно, пили оба-два вместе, и неприходилось сомневаться, кто кого сманил. Конечно, в сем злом деле начальникомбыл Бахтияр, да зачем, вот знать бы? Или и впрямь затем, чтобы ослабевшийАлександр начал болтать языком и дал Бахтияру против себя разящее оружие? Да начто, на что ему это?

Она растерянно оглянулась на брата и увидела, что тот рухнулголовою на стол и захрапел. Ох, боже… как мужик, а ведь князь! Да неужто весьлоск, и гонор его, и важность – лишь одежды, которые могли быть сорваны вместес шелковым камзолом и кружевным жабо, а Сашка только и ждал, чтобы опуститьсядо скотского уровня?

– Княжна… – шепот Бахтияра оборвал ее размышления.

Обернулась, скользнула взглядом, настороженно ожидая новойгнусности, однако лицо Бахтияра было незнакомо участливым и озабоченным:

– Княжна, укороти брата. Наведет он на отца новую невзгоду!Земли есть и дальше Березова, а в монастыри и против воли постригают.

– Это ты к чему? – спросила Маша холодно, высокомерно, чтобыпоскорее поставить на место зарвавшегося холопа, и отпрянула, когда он вдругрухнул к ее ногам со стоном:

– Бежим отсюда, ради аллаха!

Уж, казалось бы, наизумлялась Маша нынче вволю, ан нет –порыв Бахтияра поверг ее в столбняк. Только и могла, что лепетала бессвязно:

– Что ты? Да что ты? Оставь! Пошел!..

– Не гони! Не гони! – цеплялся он за ее платье, волочился наколенях по полу. – Я пес твой, раб твой! Не гони, джаным! Позволь унести тебяотсюда – на руках сквозь тайгу унесу! Ведь засохнешь тут, как березкаподрубленная, а не то, из-за слов ненужных, запрячут тебя в монастырь, подчерный клобук, роза моя! Смилуйся над собой, ты-то в чем виновна, ты за чтонаказана? Тебе любви, жизни надо! Уйди со мной в бега – любить буду беспамятно!

Мария задрожала, будто ледяным ветром ее пробрало, и Бахтияртотчас отшатнулся, сложил умоляюще руки на груди:

– Именем отца своего клянусь, если пожелаешь ноги об менявытереть – за счастье почту, аллаха благодарить стану. Пожелаешь – за версту оттебя пойду, поодаль, а то и вовсе здесь останусь, только ты уходи! Беги! Негуби себя, солнце мое, сердце мое!

Маша обхватила себя ладонями. Горло ее так сжималось, чтоона едва смогла говорить:

– Ну куда мне идти, сам посуди? Скитаться одинокой,кусочничать ради Христа? Здесь я хоть при своих, при батюшке… – И тут слезыхлынули безудержно, слова хлынули: – Я в долгу перед ним… в долгу! Прав братСаша: когда б не мое высокомерие, может быть, и простил бы государь отца. Яискуплю, искуплю… все, что могу, – любить и беречь. Не покину его до самогосмертного часа – его ли, моего…

Бахтияр тяжело вздохнул:

– Ну, может быть, я прежде времени разговор начал. Ты ещевсех ужасов здешних не ведаешь. А зима придет? Птицы на лету мерзнут, волкиприходят греться к человеческому жилью! Это теперь круглый день светло, а ведьзимой солнце лишь на три часа в небо выходит, и таково чуть ли не девятьмесяцев! Ничего, поживешь тут зиму, а весной иначе запоешь, сама попросишь,чтоб я тебя увел отсюда.

– Нет! Никогда! – запальчиво выкрикнула Маша. – Ежели я отбатюшки не ушла, когда меня он звал на счастье, уйду ль теперь с немилым, брошули отца в сирости? Сам уходи, коли невтерпеж!

Бахтияр тяжело вздохнул: Маша ударила его словом «немилый»,будто камнем.

– Не верю, ждать стану… – пробормотал, словно в бреду.

– Не жди! Век не переждешь! – Маша ринулась в угол, упала наколени перед иконами, устремила страстный взгляд в темные, скорбные очи СвятойДевы: – Матушка Пресвятая Богородица, царица небесная! Господи Иисусе Христе,святители-угодники! Беру вас в свидетели, клянусь жизнью моей: не уйду никудаот отца! Не покину его ни за что! Да поразит меня гром небесный, да испепелитменя молния, да разверзнутся подо мной бездны преисподние, коли преступлю моюклятву – во веки веков, аминь!

И, трижды перекрестясь, она ударилась лбом в пол с такойсилою, что, верно, на миг лишилась сознания, ибо, очнувшись, увидела, что лежитна полу, вытянувшись во весь рост.

Кое-как села, сжавшись в комок, огляделась, с трудомвспоминая, где она и что с ней. Ее трясло: слишком многое испытала за этотдень, а смертельная, огромная клятва отняла последние силушки.

Александр все храпит за столом, а где Бахтияр?

Ушел… исчез, словно злая сила, вырвавшая у нее роковуюклятву.

Зачем ему? Ах, да какая разница? И без клятвы она никогда непокинула бы отца, Березов. Потому что здесь последнее пристанище семьи. Потомучто богу, знать, угодно видеть их здесь, и надо покорно нести свой крест,исполнив подвиг послушания господней воле. Потому что…

Полно лгать! Перед собою-то не лукавь! Потому что здесьСиверга с ее заветным зельем, дающим желанный, счастливый дурман!

И против воли Маша заломила руки, завела глаза, приоткрыланацелованные губы. Он здесь! Она не покинет его никогда, ни за что, пусть этотолько призрак, пусть…

Тихонько застонав от воспоминаний, она провела руками потелу и даже сквозь платье ощутила, как трепещет в любовной истоме.

Но что-то не так было с ее платьем, как бы не хваталочего-то.

Оглядела себя придирчиво. Да нет, все в порядке… все?Почему-то при ней нету зеленого шелкового лоскута, бог весть откуда взявшегосяв лесу и повязанного ею вместо кушака?

Откуда он взялся? Куда подевался? Да и был ли он вообще?