Сашенька пожала плечами: это имя ничего ей не говорило, в товремя как настала очередь переглядываться Меншикову со своей старшей дочерью –изумленно и недоверчиво.

Маша смутно знала Алексея Волкова, но отец помнил егопревосходно: это был прежний адъютант его, два или три года назад отправившийсяс экспедицией Беринга на Камчатку, а теперь, верно, возвращавшийся в столицы.

– Неужто? Алешка?! – воскликнул Меншиков, и Александротчаянно закивал и принялся взахлеб рассказывать:

– Да, да! Я его сразу признал, а он меня – нет. Я емуговорю: «Разве ты не узнаешь меня, Александра?» – «Какого Александра?» –сердито вскричал он. «Александра Меншикова, сына светлейшего князя!» – отвечаля. «Да, я знаю сына его светлости, – кивнул Волков. – Да ведь он не ты!» Тут явышел из себя и упрекнул упрямца: «Неужли ты не хочешь узнавать нас в нашемнесчастье, ты, который так долго и так часто ел хлеб наш?!»

Тут он поперхнулся, закашлялся и сбился с патетическоготона:

– Словом, он готов задержаться на час, чтобы повидаться свами, батюшка, дабы вы могли отправить какие-нибудь письма…

Александр заискивающе заглянул в лицо отца, ибо не терялнадежды, что тот однажды забудет гордость и попросит государя о милосердии. Ноотец и в этот раз отмахнулся, как отмахивался прежде:

– Никуда писать я не стану. А вот Алексея повидаю судовольствием: он же побывал на краю света!

С этими словами он вышел из дому, а любопытная Сашенька,накинув кружевную косыночку, ринулась за ним.

– Вишь ты – побывал на краю света! – проворчал Александр,еле волоча ноги, добираясь до стула и тяжело на него падая. – Как будто мы вдругом месте!

Маша вглядывалась в него подозрительно: крепкий винныйзапах… да неужто Александр пьян?! Раньше, в компании с пьянчужками ВанькоюДолгоруковым да Петром, воротил нос от их буйства, а здесь…

– Что с тобой? – спросила она с нескрываемым отвращением – ис криком ужаса отпрянула, когда Александр вдруг, брызгая слюной, высунул язык изаревел жутким голосом:

– У, высочество, черт тебя побери! Сколько будешь наш векзаедать?!

Маша изумленно хлопнула ресницами:

– Какая муха тебя укусила?

– Муха? Все вы мухи осенние, кусачие, чертовы бабы! Всеиз-за вас! Думаешь, почему Наташка да эта распутница Елисавет государю-несмышленышув уши такое напели, что он от батюшки напрочь отвернулся? Тебя ненавидели,тебя, красота ненаглядная!

Маша смотрела на брата, недоумевая, как он умудрилсяпроизнести эти два слова с таким отвращением. Она всегда подозревала, что Александрнедолюбливает ее, ревнует и к матушке, и к батюшке, и к царю – хотя тототносился к ним обоим с одинаковым пренебрежением. Но такой откровеннойненависти она не ожидала!

– За что? – прошептала Маша, думая о том, что они – детиодного отца, ну а Александр думал о другом – о другом и говорил:

– Вы с ними все тягались: у кого гонор шибче. У тебя платьеиз серебряной парчи – стало, у Елисаветки должно быть золотое. У нее золотое –у тебя брильянтовое! Наташка, великая княгиня, колода эта, тебя за красотусвоими бы руками удавила. А ты как с ними держалась? Будто аршин проглотила,свысока! Вот они и поддались женской мстительности, напели государю в ухо!

– Поздновато говорить об этом сейчас, как ты думаешь? –усмехнулась Мария. – Толку-то что?

– Толку-то? – От ее вопроса Александр потерял нить разговораи теперь имел вид человека, который со всего разбега ударился лбом о стену. –Теперь толку чуть, это как пить дать. А вот коли бы ты не погнушалась тогда,когда опала батюшкина лишь начиналася, пойти с матушкой, да с Сашкою, да стетенькой Варварою в ножки великой княжне да сучке Елисаветке кинуться, они биз одной только радости видеть твое унижение умилосердствовались – и государяумилосердствовали. Поползала бы по полу – глядишь, жили б сейчас хоть в томРаненбурге, а может, и в Ораниенбауме!

– А может, так и остались бы во дворце на Преображенскомострове! – в тон ему продолжила Маша, но Александр не уловил насмешки:

– Да уж нет уж, с Петербургом наверняка пришлось бырасстаться. Но мы не были бы изгнанниками, сумей ты ежели не удержать государя,так хоть не отвадить его от себя!

Осипнув от надрывного крика, Александр припал к кувшину сводой, и Маша получила короткую передышку.

Ей было трудно спорить с братом, ибо совесть ее быланечиста. Она ведь никогда ни от кого не таила неприязнь к жениху – что ж, развеон был без глаз и сего не мог увидеть сам, даже если не толклись постоянновокруг доброхоты и не талдычили одно и то же о неласковой, ледяной кукле,неспособной любить, зазнайке, выскочке, плебейке? Она ходила по краешку – вот исорвалась, чуть только оступилась. О чем было жалеть государю? О еевысокомерии? Верно, он да и все другие тоже думали, что именно высокомерие непозволило ей припасть к стопам государя с мольбою о прощении отца. Но она тогдаоб отце и не поминала – только одного боялась: а вдруг, ежели начнет Петрамолить, он пожалеет ее – и простит, то есть не расторгнет помолвку. Это ей былохуже смерти, ибо ежели о чем она еще молила в ту пору, так именно о расторжениисего союза, чтобы сделаться свободной и терпеливо ждать, когда по прошествииприличного времени к ней присватается светлоглазый князь. Она всегда зналасердцем, что они назначены друг другу, и Провидение рано, поздно ли соединит ихнерушимыми узами. Знала даже там, в Березае, в грязной конюшне, когда, надрываясердце, отвергла его и Бахтияр увел ее прочь…

Бахтияр. Как всякая злая сила, он тотчас появлялся даже примысленном упоминании его, так что Маша почти не удивилась, когда обнаружила еговысокую черную фигуру прислонившейся к притолоке, как будто стоял он здесьдавно – и готов стоять сколько понадобится. Ишь ты, так и ест ее своимибесстыжими глазами! Словно и не топил Машу в чарусе, не лез из кожи вон, чтобтолько унизить ее, словно и сам не бултыхался в болотине! А и впрямь – словноне день прошел, а век!

Александр, со стуком опустив кувшин на стол, тоже глядел начеркеса. «Не Бахтияр ли его и напоил? – неприязненно наблюдая за обоими,подумала Маша. – Однако Сашка трезвеет на глазах! Что произошло?»

– И давно ты тут стоишь… слушаешь? – с трудом выдавилАлександр, и черкес усмехнулся в усы:

– Уж порядком!

– И чего наслушался?

– Уж порядком! – повторил Бахтияр, на этот раз усмехнувшисьво весь рот, так что белоснежные зубы его блеснули, словно обнаженное лезвиекинжала.