эти два события – нейтралитет Муссолини и англо-польский союз – застали его врасплох? Сам он, со свойственной политикам склонностью перекладывать вину на других, немедленно обвинил Муссолини: известие о решении Италии не воевать придало британцам сил, когда они были уже на грани капитуляции. Это полная чушь. Британцы ничего не знали о решении Муссолини, когда подписывали соглашение с Польшей, хотя и могли о чем-то догадываться. Да и сам договор с Польшей вовсе не был предназначен для того, чтобы произвести впечатление в этот конкретный момент. Заключение соглашения откладывалось на время переговоров с Советской Россией; когда они сорвались, в дальнейших проволочках смысла не было, и как только удалось уладить все формальности, британцы его подписали. Они не знали, что Гитлер назначил кульминацию кризиса на 25 августа. Они думали о первой неделе сентября; да и сам Гитлер долго ориентировался на 1 сентября. Вероятно, именно этим объясняется его нерешительность 25 августа. Перенос наступления на эту дату был «пробным шаром», дополнительным вызовом, подобно его преувеличенному упрямству в Годесберге в прошлом году. К тому же для возвращения к первоначальной дате имелись веские военные причины и помимо дипломатических событий 25 августа. В этот день западная граница Германии оставалась практически незащищенной. Вероятно, Гитлер к тому времени осознавал, что какая-то война с западными державами все-таки маячит на горизонте. Но, скорее всего, он сказал Кейтелю правду: ему нужно было время для переговоров.

Британцы тоже стремились к переговорам. Подписание Англо-польского соглашения было подготовкой к ним, а не твердым решением вступить в войну. Существуют явные свидетельства того, что британцы не воспринимали союз с Польшей так уж всерьез. Свой вариант текста они составляли таким образом, чтобы он не противоречил англо-советскому союзу, который к тому времени уже не стоял на повестке дня. В неразберихе, последовавшей за заключением Германо-советского пакта, в текст договора были включены пункты и из польского варианта; и один из них содержал обязательство, от которого британцы до того уклонялись, – соглашение теперь полностью распространялось на Данциг. Но буквально в момент подписания союзного договора некий чиновник министерства иностранных дел Великобритании составил «возможные ответные предложения герру Гитлеру», где говорилось, что Данциг должен иметь «право определять свою политическую принадлежность» при условии признания экономических прав Польши{36}; сам Галифакс заявил польскому послу, что «польское правительство совершит большую ошибку, если попытается занять позицию, которая исключает дискуссию о мирном изменении статуса Данцига»{37}. Таким образом, британское правительство и Гитлер были близки к согласию относительно того, чем должен закончиться кризис; не в ногу тут шли поляки. Однако проблема заключалась не в том, чем должны закончиться переговоры, но в том, как им начаться; и для нее решения найдено не было.

Приготовления к переговорам активно шли в период между 26 и 29 августа: британцы намекали на то, что они могут предложить, Гитлер – на то, чего он может потребовать. Обе стороны не могли решиться переступить черту и приступить к реальному обсуждению. Дополнительную путаницу внесло и то, что эти предварительные контакты происходили сразу на двух уровнях. Гендерсон выступал в качестве официального посредника; Далерус сновал между Берлином и Лондоном еще усерднее. Он прилетел в Лондон 25 августа и обратно в Берлин 26-го; 27 августа – в Лондон и обратно; 30-го опять в Лондон и обратно. В Берлине он встречался с Герингом и иногда с Гитлером; в Лондоне его принимали со всей возможной секретностью, и там он виделся с Чемберленом и Галифаксом. Хотя британцы настаивали, что все, что они говорят Далерусу, – это «не для протокола», Гитлеру все равно должно было казаться, что для него готовят второй Мюнхен. Может, его и в самом деле ошеломило подписание Англо-польского договора, но этот эффект ослабевал по мере того, как Гендерсон и Далерус множили свои усилия. Однако в то же самое время британцы, прислушиваясь к Далерусу, воображали, что их положение улучшается. Сотрудник министерства иностранных дел комментировал деятельность шведа так: «Это показывает, что правительство Германии колеблется… И хотя мы можем и должны вести политику примирительную по форме, мы должны быть абсолютно твердыми по существу… Последние по времени признаки свидетельствуют, что наши позиции неожиданно сильны». В том же меморандуме содержится и следующее замечание: «Виделся с министром, который сказал, что вполне со мной согласен»{38}. Галифакс даже придерживался чрезвычайно оригинального мнения, что второй Мюнхен дискредитирует Гитлера, а не британское правительство. Он писал: «Когда мы говорим о Мюнхене, мы должны помнить о переменах, которые произошли с тех пор в настроениях и мощи Британии, а также на многих других направлениях – в Италии и, будем надеяться, Японии – и т. д. Если теперь подвести Гитлера к принятию умеренного урегулирования, то, возможно, мы не будем выдавать желаемое за действительное, полагая, что это вызовет определенное умаление его престижа внутри Германии»{39}.

Вот так две стороны кружили одна вокруг другой, как два борца в поиске преимущества перед схваткой. Британцы предложили организовать прямые переговоры между Германией и Польшей, если Гитлер пообещает вести себя миролюбиво; Гитлер ответил, что войны и не будет, если ему отдадут Данциг. Впоследствии часто утверждалось, что ответ Гитлера был неискренним; что его целью было изолировать Польшу, а не избежать войны. Вполне возможно, так оно и было. Но предложение британского правительства тоже было неискренним: у них не было бы никакого шанса добиться уступок от поляков, если бы опасность войны была устранена, – и британцы это знали. Годом ранее Бенеш обратился к Британии за поддержкой. Ему намекнули, что он сможет ее получить, если изберет курс на примирение, и он заглотил наживку. Теперь британцы уже были связаны обязательствами, причем обязывал их не столько формальный союз с Польшей, сколько настрой британского общественного мнения. Они не могли диктовать условий полякам и не могли позволить Гитлеру это делать. Но пока никто не диктовал условий, никаких уступок быть не могло. 23 августа сэр Хорас Уилсон, действуя по поручению Чемберлена, встретился с американским послом в Лондоне Джозефом Кеннеди. После этого разговора Кеннеди позвонил в госдепартамент США: «Британцы хотят от нас одного, и только одного, а именно чтобы мы оказали давление на поляков. Они считают, что, учитывая их обязательства, ничего подобного сделать не могут, а мы можем»{40}. Президент Рузвельт с ходу отверг эту идею. Чемберлен – снова по словам Кеннеди – потерял после этого всякую надежду: «Он сказал, что самое ужасное – это бессмысленность всего происходящего; в конце концов, они не могут спасти Польшу; все, что они могут, – начать войну отмщения, а это будет означать гибель всей Европы»{41}.

Патовая ситуация сохранялась до 29 августа. Покончил с ней Гитлер. Британцы об этом не знали, но его позиция была слабее. 1 сентября приближалось, и чтобы добиться победы дипломатическими средствами, у него оставалось не так много времени. В четверть восьмого вечера он обратился к Гендерсону с официальным требованием: он начнет прямые переговоры с Польшей, если на следующий день в Берлин прибудет польский полномочный представитель. Это было отступлением от позиции, которой Гитлер неукоснительно придерживался с 26 марта, – что он никогда больше не будет иметь дела с поляками напрямую. Хотя Гендерсон жаловался, что это требование опасно напоминало ультиматум, он очень хотел его принять; по его мнению, это был «единственный шанс предотвратить войну». Гендерсон настойчиво требовал от собственного правительства пойти навстречу; он убеждал французов рекомендовать срочный визит Бека; но сильнее всего он давил на польского посла Липского{42}. Липский ему не внял – по-видимому, даже не сообщил в Варшаву о требовании Гитлера. Французы столь же однозначно отреагировали противоположным образом – они сказали Беку немедленно ехать в Берлин. Но решение оставалось за правительством Великобритании. Британцы получили предложение, которого всегда хотели и на которое неоднократно намекали Гитлеру: прямые переговоры между Польшей и Германией. Гитлер выполнил свою часть сделки, но выполнить свою они были не в состоянии. Они очень сильно сомневались, что поляки явятся в Берлин по одному слову Гитлера. В своих донесениях