в Вашингтон Кеннеди сообщал о настроениях Чемберлена: «Откровенно говоря, его больше беспокоит вопрос, как привести в чувство поляков, а не немцев»{43}. Над этой проблемой британцы ломали голову весь день 30 августа. Наконец им удалось отыскать какое-то решение. О требовании Гитлера они сообщили в Варшаву в 00:25 ночью 31 августа, то есть через двадцать пять минут после истечения срока немецкого ультиматума – если это был ультиматум. Британцы были правы в своих опасениях относительно польского упрямства. Бек, когда ему сообщили о требовании Гитлера, тут же ответил: «Если бы его пригласили в Берлин, он бы, конечно, не поехал, поскольку не желает, чтобы с ним обошлись как с президентом Гахой»{44}. Таким образом, британцы, сделав свой ход слишком поздно, все же могли заявлять, что в самом деле предложили нечто, чего, как они знали, не смогут обеспечить: польского полномочного представителя в Берлине.

Такого Гитлер не ожидал. Он думал, что переговоры начнутся, а затем сорвутся из-за неуступчивости поляков. По его указанию были наконец сформулированы детальные условия: немедленное возвращение Данцига и плебисцит в Польском коридоре{45} – те самые условия, за которые давно выступали британское и французское правительства. Но в отсутствие польского полномочного представителя немцам некому было эти условия предъявить. В полночь 30 августа Гендерсон лично сообщил Риббентропу, что польский полномочный представитель в назначенный срок не прибыл. У Риббентропа был только черновой список тех самых условий, весь исчерканный гитлеровскими поправками. В таком виде его нельзя было показывать Гендерсону, и Гитлер особо предупредил Риббентропа не делать этого. Поэтому тот медленно зачитал условия вслух. Позже сложился миф, будто он их «пробормотал», намеренно вводя Гендерсона в заблуждение условиями, выдвинутыми лишь для вида. В действительности же Гендерсон четко уловил их суть и был впечатлен. Если принимать их за чистую монету, думал он, эти требования «не чрезмерны». В два часа ночи, вернувшись в посольство, он вызвал к себе Липского и настоятельно попросил того немедленно добиваться встречи с Риббентропом. Липский уговорам не внял и снова отправился спать.

Теперь немцы заволновались, что Гендерсон должным образом не зафиксировал выдвинутых ими условий. Они в очередной раз привлекли Далеруса в качестве якобы неофициального посредника. Геринг, заявляя, что действует за спиной у Гитлера, показал условия Далерусу, который, в свою очередь, около четырех утра передал их по телефону в британское посольство. Поскольку Герингу было прекрасно известно, что все телефонные разговоры прослушиваются как минимум тремя секретными службами (одна из которых – его собственная), его неподчинение Гитлеру – это, конечно, выдумка. На следующее утро Геринг от нее отказался. Далерусу вручили копию немецких условий, и он отвез ее в британское посольство. Гендерсон снова вызвал Липского, но тот отказался явиться. Далерус и советник посольства Огилви-Форбс съездили к Липскому сами. Тот оставался непоколебим. Он отказался даже взглянуть на немецкие условия. Когда Далерус вышел из комнаты, Липский выразил протест против вовлечения такого посредника и сказал: «Он готов поставить свою репутацию на то, что моральный дух Германии сломлен и что нынешний режим скоро падет… Немецкое предложение – ловушка, но также и признак слабости со стороны немцев»{46}. В еще одной попытке сломить упрямство Липского Далерус позвонил в Лондон сэру Хорасу Уилсону. Немецкие условия, сказал он, «крайне либеральные»; «нам [Далерусу? Герингу? Гендерсону?] очевидно, что поляки препятствуют возможности переговоров». Уилсон, зная, что немцы прослушивают разговоры, велел Далерусу заткнуться и положил трубку{47}.

Эта предосторожность явно запоздала. Каждый шаг, сделанный за последние несколько часов, был таким же публичным, как если бы о нем писали в газетах. Телефонные разговоры между Гендерсоном и Липским и между Далерусом и Гендерсоном, перемещения между британским и польским посольствами – все это было известно немцам и, без всяких сомнений, Гитлеру. К какому выводу мог он прийти? Только к тому, что ему таки удалось вбить клин между Польшей и ее западными союзниками. Это было верно в отношении французского правительства. Это было верно в отношении Гендерсона. Поздно вечером 31 августа он писал: «С учетом предложений Германии война была бы совершенно неоправданной… В свете немецких предложений, которые теперь обнародованы, польское правительство должно завтра же объявить о своем намерении направить полномочного представителя для обсуждения этих предложений в общих чертах»{48}. Гитлер не мог знать, что Гендерсон больше не имеет в Лондоне такого же веса, как годом ранее. Но терпение британского правительства в отношении поляков тоже было на исходе. Поздно вечером 31 августа Галифакс телеграфировал в Варшаву: «Я не вижу причин, по которым правительство Польши должно испытывать трудности с тем, чтобы уполномочить польского посла принять документ от правительства Германии»{49}. Еще двадцать четыре часа – и трещина стала бы непоправимо широкой. Но у Гитлера не было этих часов. Он был заложником собственного графика. Под скептическими взглядами своих генералов он не мог еще раз отменить атаку на Польшу без серьезного на то основания[61], а поляки отказывались предоставить ему такое основание. Трещина между Польшей и ее союзниками давала ему шанс, и он вынужден был рискнуть.

В 12:40 дня 31 августа Гитлер решил, что наступление должно начаться по плану. В 13:00 позвонил Липский, попросив о встрече с Риббентропом. Немцы, перехватившие данные Липскому инструкции, знали, что ему было приказано не вступать ни в какие «конкретные переговоры». В 15:00 Вайцзеккер позвонил Липскому и спросил, приедет ли он в качестве полномочного представителя. Липский ответил: «Нет, в качестве посла». Этого Гитлеру было достаточно. Поляки, похоже, продолжали упрямиться; он мог продолжить разыгрывать свою ставку на то, что их удастся изолировать от союзников в ходе войны. В 16:00 приказ о начале наступления был подтвержден. В 18:30 Липский наконец встретился с Риббентропом. Он сообщил, что его правительство «в благоприятном смысле учитывает» британское предложение о прямых польско-германских переговорах. Риббентроп спросил, является ли он полномочным представителем, и Липский снова ответил отрицательно. Риббентроп не стал сообщать ему немецких условий; если бы он попытался это сделать, Липский отказался бы их принять. Тем и закончился единственный с 26 марта прямой контакт между Германией и Польшей. Поляки сохранили присутствие духа вплоть до последнего момента. На следующее утро, в 4:45, началось немецкое наступление на Польшу. В шесть часов утра немецкие самолеты уже бомбили Варшаву.

Для Великобритании и Франции это был очевидный casus foederis. Их союзник подвергся неспровоцированному нападению; им оставалось только объявить агрессору войну. Но ничего подобного не произошло. Оба правительства выразили Гитлеру болезненное недовольство, предупредив, что, если он не прекратит, они будут вынуждены вступить в войну. Тем временем они ждали, не произойдет ли чего-нибудь, и это что-то произошло. 31 августа Муссолини, в точности следуя прошлогоднему сценарию, предложил созвать европейскую конференцию: она должна была начать работу 5 сентября и обсудить все причины европейского конфликта, но с предварительным условием, что Данциг должен быть возвращен Германии. Впервые услышав об этом предложении, оба западных правительства отнеслись к нему благосклонно. Но Муссолини неправильно рассчитал время. В 1938 г. у него было три дня, чтобы предотвратить войну, а в 1939-м – меньше суток, и этого оказалось недостаточно. 1 сентября, когда западные правительства дали ответ Муссолини, они уже не могли не выдвинуть собственного предварительного условия: остановки военных действий в Польше. Но и это было еще не все. Бонне с энтузиазмом воспринял предложение Муссолини, но в Великобритании верх взяло общественное мнение. Палата общин была недовольна, услышав от Чемберлена, что Германию всего-навсего «предостерегли»; на следующий день она ожидала каких-то более серьезных шагов. Галифакс, как обычно следовавший за настроениями нации, настаивал, что конференция может состояться только в том случае, если Германия выведет войска со всей территории Польши. Итальянцы понимали, что передавать это требование Гитлеру смысла нет, и на этом оставили идею конференции.

Но и британское, и французское правительства, особенно французское, продолжали верить в конференцию, которая исчезла, не успев стать реальностью. Гитлер поначалу сообщил Муссолини, что, если ему будет направлено приглашение,