в терминах войны. Они, как и Гитлер, считали, что западные державы не станут воевать, не заключив союза с Советской Россией. Польша будет вынуждена уступить; когда же препятствие в виде Польши будет устранено, оборонительный союз с Западом можно будет заключить на более выгодных условиях. В противном случае, если поляки станут упорствовать, сражаться им придется в одиночку; и тогда они будут вынуждены принять наконец советскую помощь. Эти расчеты были опровергнуты последующими событиями: войной, в которой участвовали и Польша, и западные державы. Но даже и такой сценарий стал успехом для советского руководства, поскольку был предотвращен исход, которого оно боялось больше всего, – совместное нападение капиталистических стран на Советскую Россию. Однако задача советской политики состояла не в этом; события 1 и 3 сентября нельзя было предвидеть 23 августа. И Гитлер, и Сталин считали, что предотвратили войну, а не приблизили ее. Гитлер думал, что теперь получит в Польше еще один Мюнхен; Сталин был уверен, что, как бы там ни было, неравной войны прямо сейчас он избежал, а возможно, и вообще избавился от такого риска.

Как ни крути хрустальный шар, вглядываясь в будущее из 23 августа 1939 г., трудно понять, каким еще курсом могла бы пойти Советская Россия. Советские опасения по поводу сплочения Европы против России были преувеличенными, но не беспочвенными. Но и помимо этого – учитывая отказ Польши от советской помощи, а также британской политики затягивания переговоров в Москве без какого-либо серьезного намерения достичь соглашения – нейтралитет, подкрепленный официальным пактом или нет, был максимумом, которого могла достичь советская дипломатия; а ограничение масштабов завоеваний Германии в Польше и Прибалтике стало той приманкой, которая решила дело в пользу заключения формального пакта. Согласно любым учебникам дипломатии эта политика была правильной – и все же она содержала в себе грубейшую ошибку: заключив письменное соглашение, советские государственные деятели, как и западные до них, поддались иллюзии, что Гитлер сдержит свое слово. Сам Сталин явно испытывал определенные сомнения. Прощаясь с Риббентропом, он сказал: «Советское правительство относится к новому пакту очень серьезно. [Я могу] дать свое честное слово, что Советский Союз никогда не предаст своего партнера». Это был явный намек: «Поступайте и вы так же. И тем не менее Сталин, очевидно, считал, что пакт имеет ценность не только как сиюминутный маневр, но и в долгосрочной перспективе. Это любопытно, но отнюдь не необычно. Люди, сами не отличающиеся щепетильностью, не устают жаловаться, став жертвами обмана.

Как бы там ни было, бомба взорвалась. Гитлер сиял, уверенный, что нанес решающий удар. 22 августа он обратился к генералам с дичайшей из своих речей: «Закрыть сердце для всякой человеческой жалости. Действовать жестоко». Это пустозвонство не было руководством к действию – никакого официального протокола не велось. Гитлер бахвалился собственным политическим мастерством. Но проскальзывала в этой речи и основная суть происходящего: «Сейчас вероятность того, что Запад не вмешается, еще велика»{27}. К тому же Гитлер старался произвести впечатление[59]. В британском посольстве о содержании его речи стало известно буквально сразу{28} – намеренно или нет, так называемое «сопротивление» выполняло за Гитлера его работу. 23 августа Гитлер сделал следующий шаг. Он назначил нападение на Польшу на 4:40 утра 26 августа. И снова это была игра с целью впечатлить генералов, а через них – западные державы. Немецкие планы можно было привести в исполнение не раньше 1 сентября. До этого дня наступление на Польшу было возможно, лишь если бы она уже капитулировала. Но технические соображения, похоже, больше не имели значения: предполагалось, что Германо-советский пакт расчистил путь к дипломатическому коллапсу западных держав.

Французы почти оправдали ожидания Гитлера. Бонне всегда хотел бросить поляков на произвол судьбы. Его возмущало, как они повели себя во время Чехословацкого кризиса; по вопросу Данцига он принимал доводы немцев; в польскую армию не верил. Русские, напоминал Бонне, заявляли, что не могут воевать против Германии в отсутствие общей границы; если Германия захватит Польшу, такая граница появится, так что можно будет оживить и реально задействовать Франко-советский пакт. 23 августа, когда стало известно о визите Риббентропа в Москву, Бонне попросил Даладье созвать комитет национальной обороны. Там он намекнул на свою позицию: «Должны ли мы слепо следовать условиям нашего союза с Польшей? Не лучше ли, напротив, подтолкнуть Варшаву к компромиссу? Так мы выиграем время, чтобы завершить оснащение армии, укрепить нашу боеспособность и улучшить дипломатическую позицию, получив в итоге возможность эффективнее противостоять Германии, если она впоследствии выступит против Франции». Но Бонне не был бойцом, пусть даже и за мир. Решения он оставлял другим. Генералы отказывались признавать военную слабость Франции, ответственность за которую несли они сами; возможно, они ее и не осознавали. Гамелен заявил, что французская армия «готова» (что бы это ни значило); а потом добавил, что Польша продержится до весны, а к тому моменту Западный фронт будет уже неприступным{29}. Никто не поднял вопроса о реальной возможности помочь Польше. Очевидно, все присутствующие полагали, что французская армия будет просто держать линию Мажино, несмотря на то что Гамелен обещал полякам некое наступление. Не обсуждалась ни политическая стратегия, ни даже необходимость предупредить поляков о том, в какой опасности они находятся. Поляки были вольны поступать как им вздумается – сопротивляться Гитлеру или договариваться с ним. Что еще примечательнее, французы решили не обращаться к Британии и не проводить никаких встреч на уровне министров, которые были так характерны для периода Чехословацкого кризиса. Британцы тоже были вольны сопротивляться Гитлеру или договариваться с ним, не имея никакой информации ни о намерениях, ни о силах французов. Однако британское решение связывало и Францию. В зависимости от того, что предпочтет Лондон, французам пришлось бы либо окончательно уйти из Восточной Европы, либо практически в одиночку нести бремя большой европейской войны. Французы хранили полное молчание в диалоге с британцами и поляками и почти полное – в диалоге с немцами. Даладье направил Гитлеру письмо с предостережениями, а в остальном за ту неделю, которая на многие годы вперед определила судьбу Франции, французские государственные деятели не сделали ровным счетом ничего.

Это была странная пассивность, но не более странная, чем политика Франции в предшествующие годы. Французы все время не знали, какой путь выбрать. Они не хотели отказываться от урегулирования 1919 г. и в то же время ощущали, что не способны его защитить. Точно так же они вели себя и в вопросе о перевооружении Германии. Они не хотели с ним смириться, но не могли отыскать способ его предотвратить. То же самое было и с Австрией: французы повторяли свое «нет», пока не случился аншлюс. Если бы не вмешательство Великобритании, в Чехословакии повторилась бы та же история. В тот момент британцы настояли на капитуляции, и французы уступили. Теперь же никаких указаний из Лондона не поступало, и Даладье, самый типичный из всех французских политиков, вновь погрузился в строптивое молчание. Данциг заботил французов не больше немецкоязычных районов Чехословакии; но они не хотели собственными руками разрушать то, что когда-то выстроили. Они хотели так или иначе положить всему этому конец. Il faut en finir – таково было общее настроение во Франции в 1939 г. Что это мог быть за конец, они понятия не имели. Практически никто из французов не предвидел военного поражения; победа над Германией представлялась столь же недостижимой. Судя по некоторым свидетельствам, французская секретная служба преувеличивала силу внутригерманской оппозиции. Но за решением, принятым 23 августа, не стояло никаких расчетов. Французы не знали, что им делать, и поэтому они решили пустить все на самотек.

Решение оставалось исключительно за правительством Британии. Британская политика тоже, казалось, потерпела крах; об англо-советском союзе можно было забыть. Но это было фундаментальным недопониманием британской позиции, недопониманием, которое в неменьшей степени, чем все иные факторы, и привело ко Второй мировой войне. Союз с Советской Россией был политикой оппозиции – политикой лейбористов, Уинстона Черчилля и Ллойд Джорджа. Это они настаивали, что сопротивление Гитлеру возможно лишь в том случае, если Советская Россия окажется на стороне западных держав. Правительство не разделяло этой точки зрения. Оно