политического представителя». По словам Чиано, «русские просили прислать в Москву полномочного представителя, который будет вести переговоры о заключении договора о дружбе»{10}. В германских архивах ничего похожего на такую телеграмму не обнаружено; да ее и быть не могло. Русские дали согласие на приезд немецкого представителя не 12 августа, а только 19-го{11}. Конечно, Сталин мог сообщить о своем решении Гитлеру через какие-то тайные каналы за неделю до того, как он его принял. Но это фантастическая гипотеза, в пользу которой не существует никаких свидетельств. Гораздо вероятнее, что телеграмма была сфабрикована, чтобы произвести впечатление на Чиано и развеять его сомнения. Однако эта обманка не была беспочвенной. Основой для нее послужила «интуиция» Гитлера – его уверенность, что все, чего он ни пожелает, обязательно произойдет. Шестое чувство еще никогда его не подводило. В этот раз он поставил на него все, заранее уверенный, что англо-франко-советские переговоры сорвутся и тогда западные державы тоже не устоят.

12 августа англо-франко-советские переговоры еще не сорвались. Более того, они как раз возобновились. Британская и французская военные миссии наконец-то прибыли в Москву. Даладье дал французам указание как можно скорее заключить военное соглашение. Британцам, напротив, было велено «продвигаться очень медленно», пока не будет достигнуто политическое соглашение (хотя 27 июля обсуждение этого документа было приостановлено до заключения военного соглашения): «Достижение согласия по множеству поднятых вопросов может занять месяцы»{12}. На самом деле британское правительство не было заинтересовано в военном сотрудничестве с Советской Россией; оно всего лишь хотело погрозить Гитлеру «красным пугалом» в надежде, что это заставит того умерить пыл. Но когда переговоры начались, британские представители вскоре обнаружили, что французы и руководитель советской делегации Ворошилов втянули их в серьезную дискуссию. Британские и французские военные планы описывались в деталях; подробно перечислялись ресурсы обеих держав. 14 августа настал черед советской стороны. Ворошилов поинтересовался: «Будут ли советские вооруженные силы пропущены на территорию Польши в районе Вильно через так называемый Виленский коридор?.. Будут ли советские вооруженные силы иметь возможность пройти через польскую территорию для соприкосновения с войсками агрессора через Галицию?.. Будет ли обеспечена возможность вооруженным силам Советского Союза в случае надобности воспользоваться территорией Румынии?»{13} Это был ключевой вопрос. Ни британцы, ни французы ответить на него не могли. Переговоры зашли в тупик; 17 августа они были прерваны и уже никогда не возобновились.

Почему русские так твердо и настойчиво задавали этот вопрос? Просто для того, чтобы получить предлог для переговоров с Гитлером? Возможно. Но вопрос был реальным, его нужно было задавать, и на него нужно было отвечать. В 1938 г. Польша и Румыния стали непреодолимым препятствием для каких бы то ни было действий советской стороны. Если теперь Советская Россия должна была действовать как равный партнер, эти препятствия нужно было преодолеть, а преодолеть их могли только западные державы. Этот вопрос в новой форме возобновлял старый принципиальный спор. Западные державы готовили Советскому Союзу вспомогательную роль; русские хотели, чтобы за ними признали ведущую. Кроме того, между сторонами существовала и еще чаще ускользавшая от внимания разница в стратегических подходах. Великобритания и Франция по-прежнему мыслили категориями Западного фронта Первой мировой войны и потому преувеличивали значение оборонительных позиций. Военным миссиям было сказано: если Германия атакует на западе, пусть даже через Голландию и Бельгию, «рано или поздно этот фронт будет стабилизирован». На востоке Польша и Румыния замедлят немецкое наступление; а при наличии поставок советских вооружений могут и полностью его остановить{14}. В любом случае, когда начнется война, у Красной армии будет достаточно времени для укрепления линий обороны. После этого все засядут в свои надежные окопы в ожидании, когда Германия рухнет под гнетом блокады. Придерживаясь этих воззрений, западные державы видели в требовании России о проходе через Польшу исключительно политический маневр; русские, думали они, хотят унизить Польшу или даже покончить с ее независимостью.

Никто не может сказать, имелись ли у русских такие планы. Но совершенно ясно, что у них были иные стратегические представления, сами по себе достаточные, чтобы объяснить их требования. Русские исходили из своего опыта Гражданской войны и периода военной интервенции, а не Первой мировой. Тогда все решали кавалерийские атаки. Более того, будучи коммунистами, они инстинктивно отдавали предпочтение стратегической доктрине более динамичной и революционной, чем та, которой придерживался загнивающий капиталистический Запад. Русские считали, что кавалерийские атаки, теперь уже в механизированной форме, невозможно отразить – или скорее что им можно противопоставить только аналогичные атаки на других участках фронта. В случае войны они планировали бросить на Германию бронетанковые колонны, как бы немцы ни атаковали в других местах. Они не отказались от этого намерения даже в 1941 г.; осуществить его им помешал лишь тот факт, что Гитлер напал на них раньше, чем они успели подготовиться. Их доктрина была, как выяснилось, ошибочной, хотя и не более, чем доктрина западных держав; в 1941 г. внезапное нападение Гитлера спасло их от провала, который мог обернуться непоправимой катастрофой. Но что бы ни произошло потом, это не имеет отношения к дипломатии 1939 г. Тогда русские требовали права прохода по территории Польши, потому что считали, пусть и ошибочно, что это единственный способ выиграть войну. Существовали, возможно, и политические цели; но они были вторичными относительно насущных военных нужд.

Британское и французское правительства не понимали этих советских расчетов; но они осознавали, что, коль скоро этот неприятный вопрос задан, на него придется отвечать. Оба без особой надежды адресовали вопрос Варшаве. Британцы, как и раньше, прибегли к политическому аргументу: «Cоглашение с Советским Союзом будет направлено на то, чтобы удержать Гитлера от войны». Если же переговоры сорвутся, «Россия сможет либо разделить трофеи с Германией… либо стать основной угрозой по окончании войны»{15}. Бек дал не менее политический ответ: согласие на проход советских войск по территории Польши не только не сдержит Гитлера, но и «приведет к немедленному объявлению войны со стороны Германии»{16}. Оба политических довода казались разумными, и оба были полностью оторваны от сложившейся военной ситуации. Французы рассуждали практичнее. Единственное, что их заботило, – вовлечь Красную армию в конфликт с Гитлером, и они не возражали, если это будет сделано за счет Польши. Предоставленные сами себе, они с радостью пожертвовали бы Польшей, если бы могли получить взамен советское сотрудничество. Лондон запретил французам выступать с угрозами такого рода, поэтому им пришлось ограничиться уговорами. Бонне показалось, что он отыскал выход. Русские настаивали, чтобы соглашение о военном сотрудничестве с Польшей было подписано до начала войны; поляки приняли бы советскую помощь, только когда война уже началась. В связи с этим Бонне утверждал, что настал момент, который русские еще могли считать миром, но который уже казался войной полякам. Маневр не удался. Бек был непреклонен: «От нас требуют подписаться под новым разделом Польши». 21 августа французы потеряли терпение. Они решили игнорировать отказ поляков и идти напролом, надеясь волей-неволей склонить тех к сотрудничеству. Айме Думенку, главе военной миссии в Москве, было велено дать «в целом утвердительный ответ» на вопрос русских; он должен был «провести переговоры и подписать любое соглашение, которое могло бы наилучшим образом отвечать общим интересам и которое будет подлежать окончательному утверждению французским правительством». Британцы не желали иметь с этим ходом ничего общего, но и не протестовали против него.

Как бы там ни было, возможность заключить союз с СССР, если она вообще существовала, уже была упущена. 14 августа, всего через несколько часов после того, как Ворошилов задал свой судьбоносный вопрос, Риббентроп отправил телеграмму своему послу в Москве Шуленбургу: «В действительности интересы Германии и СССР нигде не сталкиваются… Между Балтийским и Черным морями не существует вопросов, которые не могли бы быть урегулированы к полному удовлетворению обоих государств». Риббентроп готов был приехать в Москву, чтобы заложить «фундамент для некоторого улучшения германо-русских отношений»{17}. Это послание стало первым реальным сдвигом в отношениях