между Россией и Германией. До тех пор они пребывали в состоянии застоя; контакты второстепенных лиц, о которых так много писали впоследствии западные авторы, были не более чем проверкой почвы, вдохновленной сожалениями об исчезнувшем взаимопонимании времен Рапалло. Теперь Гитлер наконец-то взял инициативу в свои руки. Почему именно в этот момент? Что подсказало ему, что военные переговоры зайдут в тупик спустя всего два дня с их начала, – высочайшее политическое мастерство, шестое чувство? Возможно, вопрос Ворошилова и письмо Риббентропа совпали во времени не просто так, и не было ли это совпадение втайне подстроено? Может, какой-то оставшийся неизвестным агент в Кремле сообщил Гитлеру, что нужный момент настал? Или же совпадение действительно было чисто случайным? Гитлер впервые обмолвился о своем намерении сломить волю Британии и Франции соглашением с Советской Россией, когда 12 августа притворно хвастался перед Чиано приглашением из Москвы, чтобы развеять опасения итальянцев. Вполне может быть, что этот ход пришел Гитлеру в голову лишь в тот самый момент. В конце концов, он был известен своими дерзкими импровизациями; он принимал молниеносные решения, а затем преподносил их как результат долгосрочной политики. Риббентроп оставался в Берхтесгадене до 13 августа. В Берлин он вернулся 14-го. Следовательно, раньше этого дня отправить телеграмму в Москву он не мог. Вероятно, здесь действительно имела место случайность; но это одна из тех тайн, которые мы никогда не сможем разгадать.

Шуленбург доставил сообщение Риббентропа 15 августа. Молотов отказывался куда-либо спешить. И хотя он отнесся к письму «с величайшим интересом», он считал, что переговоры займут некоторое время. Он спросил: «Как германское правительство относится к идее заключения пакта о ненападении с Советским Союзом?»{18} Ответ пришел менее чем через 24 часа: Германия предлагала не только пакт о ненападении, но и совместную гарантию безопасности Прибалтийских государств, и посредничество между Советской Россией и Японией. Самым важным вопросом теперь был визит Риббентропа{19}. Русские по-прежнему держали открытыми обе двери. 17 августа Ворошилов заявил британской и французской военным миссиям, что не видит смысла в дальнейших переговорах, пока они не ответят на вопрос о Польше, однако после уговоров согласился еще раз встретиться с ними 21 августа. Буквально в то же самое время Молотов сказал Шуленбургу, что улучшение советско-германских отношений будет делом небыстрым. Сначала нужно заключить экономическое соглашение, потом пакт о ненападении. Тогда наконец можно будет подумать о визите Риббентропа; но советское правительство «предпочитает, чтобы практическая работа была закончена без подобного церемониала»{20}.

18 августа Риббентроп еще настойчивее постучался в русские двери. Отношения необходимо прояснить немедленно, «чтобы мы… не были застигнуты врасплох началом германо-польского конфликта»{21}. Молотов по-прежнему колебался. Дату визита Риббентропа «невозможно даже приблизительно определить». Через полчаса Шуленбурга вызвали обратно в Кремль; Риббентроп, сказали ему, может приехать через неделю{22}. Невозможно сказать, чем было вызвано это внезапное решение. Шуленбург полагал, что тут вмешался лично Сталин; однако это просто предположение, как и все сделанные позже. Но даже это было недостаточно быстро для Гитлера; он хотел, чтобы Риббентропа приняли немедленно. Может, это было просто нетерпением, которое всегда охватывало его после длительных колебаний. А может, тут есть более глубокое объяснение. 26 августа было бы вполне подходящей датой, если бы Гитлер просто хотел расчистить себе путь для нападения на Польшу 1 сентября. Но если он планировал две операции – сначала сломить волю западных держав соглашением с Советской Россией, а затем сломить волю поляков при помощи западных держав, – времени бы ему не хватило. Такая спешка наводит на мысль, что целью Гитлера была не война, а очередной Мюнхен.

Во всяком случае, теперь Гитлер действовал без посредничества дипломатов. 20 августа он направил Сталину личное послание, в котором согласился на все советские требования и попросил, чтобы Риббентропа приняли немедленно{23}. Это послание стало важной вехой в мировой истории; оно ознаменовало момент, когда Советская Россия вернулась в Европу в качестве великой державы. До этого ни один европейский государственный деятель не обращался к Сталину напрямую. Западные лидеры относились к нему так, будто он был далеким и беспомощным бухарским беем. Теперь Гитлер признал в нем правителя могучего государства. Принято думать, что Сталин был невосприимчив к таким вещам, но обращение Гитлера, должно быть, все же ему польстило. Настал решающий момент. 20 августа было подписано торговое соглашение между Советской Россией и Германией; первое условие русских было выполнено. Утром 21 августа Ворошилов встретился с членами западных военных миссий. Сказать им было нечего; встреча была окончена без назначения новой даты переговоров. В пять часов пополудни Сталин дал согласие на скорейший – то есть 23 августа – приезд в Москву Риббентропа. В Берлине эту новость сделали достоянием общественности тем же вечером, в Москве – на следующий день. Французы все еще пытались спасти ситуацию. 22 августа Думенк встретился с Ворошиловым лично. По указанию Даладье он предложил согласиться на советское требование, не дожидаясь ответа от поляков. Ворошилов отверг это предложение: «Мы не хотим, чтобы Польша демонстрировала свой отказ от нашей помощи, которую мы ей не собираемся навязывать»{24}. Англо-франко-советские переговоры завершились. На следующий день, 23 августа, французы наконец выбили из поляков скупое согласие. Французы могли передать русским: «Уверены, что в случае общих действий против немецкой агрессии сотрудничество между Польшей и СССР… не исключается (или: возможно)»{25}. Русских с этой формулировкой так и не ознакомили. В любом случае в ней не было ни слова правды. Бек согласился на нее, только когда узнал, что Риббентроп уже в Москве и что советская помощь Польше больше не грозит. Но это его не смущало. Он по-прежнему верил, что у независимой Польши больше шансов договориться с Гитлером. Советская Россия, думал он, дистанцировалась от Европы; для поляков это были хорошие новости. «Настала очередь Риббентропа, – самодовольно сказал он, – испытать на себе советское вероломство»{26}.

Риббентроп бы с ним не согласился. Он приехал в Москву, чтобы подписать договор, и добился этого немедленно. Обнародованный текст Пакта, подписанный 23 августа, предусматривал взаимное ненападение. Секретный протокол оговаривал отсутствие немецких интересов на территории прибалтийских государств и в районах Польши, лежащих к востоку от линии Керзона и населенных украинцами и белорусами. В конечном итоге именно этого русские и хотели от западных держав. Германо-советский пакт был всего лишь иным способом добиться той же цели: способом не таким хорошим, но лучшим, чем ничего. С территориальным урегулированием, установленным Брестским договором, было наконец-то покончено – с согласия Германии, а не при поддержке западных держав. Со стороны Советской России было, конечно, скверно пойти на соглашение с ведущим фашистским государством; но этот упрек звучал неубедительно из уст государственных деятелей, которые побывали в Мюнхене и которых поддержало в этом большинство населения их собственных стран. Русские, по сути, поступили так, как хотели бы поступить сами западные лидеры; и горечь Запада была горечью разочарования, смешанного с гневом из-за того, что преданность коммунистов коммунизму оказалась не более искренней, чем их собственная преданность демократии. Пакт не содержал ничего подобного пышным уверениям в дружбе, которые Чемберлен вписал в Англо-германскую декларацию на следующий день после Мюнхенской конференции. Более того, Сталин отверг любые такие поползновения: «Советское правительство не может внезапно представить общественности германо-советские уверения в дружбе после того, как нацистское правительство на протяжении шести лет поливало нас грязью».

Пакт не был ни союзом, ни соглашением о разделе Польши. Настоящим союзным соглашением с целью раздела было как раз Мюнхенское: Британия и Франция вынуждали чехов согласиться на раздел Чехословакии. Советское правительство не делало в отношении Польши ничего подобного. Оно лишь пообещало сохранять нейтралитет, чего от него всегда хотели поляки и что подразумевала под собой политика западных стран. Более того, соглашение было, если уж на то пошло, антигерманским: оно ограничивало продвижение Германии на восток в случае войны, что и подчеркнул Уинстон Черчилль, выступая по радио сразу по окончании польской кампании. В августе русские не думали