дерево, а добрый конь начинает ржать при виде Бо Лэ[120]». Я тут поразмыслил и понял, что во всем огромном дунбэйском Гаоми есть только один великий герой – командир Юй. Поэтому я подговорил несколько десятков братьев, чтоб они подняли шум и вынудили Черное Око зазвать тебя в наши ряды. Эта тактика называется «заманить тигра в зал». В нашем братстве ты подобно вану Гоуцзяню станешь «почивать на хворосте и вкушать желчь»[121], завоюешь симпатию и авторитет у остальных, затем младший брат найдет лазейку, чтобы избавиться от Черного Ока, поставим тебя главным, наведем порядок и дисциплину, расширим отряд, сначала займем дунбэйский Гаоми, а потом двинемся на север, займем Пинду, Цзяо и объединим три этих района. Можно будет основать столицу в устье реки Яньшуйхэ, вывесить там знамя «Железного братства», ты будешь нашим правителем. Мы разошлем конницу в три стороны: первый отряд отправится завоевывать уезд Цзяо, второй – завоевывать Гаоми, а третий – Пинду. Уничтожим коммунистов, гоминьдан и японских чертей, а когда все три города окажутся в наших руках, считай, в Поднебесной установилась наша власть!

Дедушка чуть было не свалился с коня. Он удивленно смотрел на этого молодого, красивого, умного парня, и от волнения грудь сдавило так, что даже стало больно. Он остановил коня и дождался, пока перед глазами перестанут мельтешить черные точки. Ему хотелось скатиться с седла, встать на колени и поклониться, но он счел это неподобающим, протянул руку, схватил влажную от пота ладонь Пятого Заварухи и сказал, стуча зубами:

– Что ж мы раньше не встретились, почему так поздно?!

– Господин[122], не нужно излишних церемоний, давайте держаться одних помыслов и одних моральных устоев и сообща замышлять великое дело! – воскликнул Пятый Заваруха со слезами на глазах.

Черное Око, который оторвался от них на одно ли, остановил коня и крикнул:

– Ну, едете или нет?

Пятый Заваруха, сложив руки рупором, прокричал в ответ:

– Едем! У Лао Юя подпруга порвалась, как раз чиним!

Они услышали, как Черное Око выругался, и увидели, как он ударил по крупу своего коня плетью и тот, подскакивая, как огромный кролик, помчался вперед.

Пятый Заваруха, глядя на моего отца, который сидел на коне с блестящими глазами, сказал:

– Юй-младший, то, про что я сегодня говорил с твоим отцом, – дело особой важности, никто не должен узнать об этом!

Отец энергично покивал головой.

Пятый Заваруха отпустил натянутый повод, и пегий жеребчик распушил хвост и помчался вперед, а комья земли из-под его копыт полетели в речку.

Дедушка ощутил такую завершенность и ясность, каких доселе не испытывал. Слова Пятого Заварухи будто бы протерли его сердце, пока оно не заблестело, как зеркало. Счастье от того, что он наконец осознал цель борьбы и предвидел грядущие великие свершения, волнами поднималось в душе. Он пошевелил губами и произнес короткую фразу, которую не расслышал даже сидевший перед ним отец:

– Воля Неба!

Кони то неслись, то замедляли шаг. В полдень они спустились с насыпи к Мошуйхэ, а после обеда река уже осталась позади. Вечером дедушка, сидя верхом, увидел вдалеке речку Яньшуйхэ, что была наполовину уже Мошуйхэ и петляла среди солончаков. Ее серая поверхность напоминала матовое стекло, на котором поблескивали размытые пятна света.

8

История о том, как глава уезда Цао Мэнцзю прибегнул к хитрому плану, чтобы очистить дунбэйский Гаоми от разбойников во главе с моим дедушкой, произошла поздней осенью одна тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Когда дедушка был в диких горах острова Хоккайдо, он снова и снова воскрешал в памяти те трагичные события. Вспоминал, как трясся по ухабистым дорогам дунбэйского Гаоми в черном «шевроле» – каким же он тогда был самодовольным и бесподобно невежественным. Дедушка подумал, что сыграл роль птички-манка и заманил в ловушку восемьсот героев. Когда он вспоминал, как этих восемь сотен бойцов изрешетили пулеметы у пересохшей реки за пределами Цзинаньской[123] управы, у него холодели руки и ноги. Когда, набросив на плечи рваный холщовый мешок, он драной сеткой ловил в мелководной речке рыбу и видел в бухте, изогнутой в форме полумесяца, серо-синие волны, догонявшие друг дружку и напоминавшие гребни рисовых полей, то вспоминал реки Мошуйхэ и Яньшуйхэ в родном краю. А поджигая сучья, чтобы поджарить толстолобика, водившегося в этой реке на Хоккайдо, он размышлял о том, как его страшная ошибка унесла жизни восьмисот храбрецов…

Перед рассветом дедушка закинул ногу на глинобитную стену полицейского участка при Цзинаньской управе, вскарабкался наверх и оттуда съехал на кучу травы и обрезков бумаги, спугнув шаставших там двух диких котов. Он проскользнул в один из дворов, где обменял черную военную форму на лохмотья, после чего смешался с толпой на городских улицах и наблюдал, как его земляков и товарищей по одному заводят в крытые вагоны. На станции стояли в огромном количестве часовые, витал мрачный дух смерти, над крытым грузовым вагоном клубился темный дым, а из трубы паровоза со свистом вылетал фонтан пара…

Дедушка пошел по ржавым рельсам на юг и шел весь день и всю ночь, а на рассвете около пересохшей речки унюхал густой запах крови. Он ступил на обрушенный деревянный мост и увидел, что серый бутовый камень под ним весь покрыт свежей кровью и мозгами. Более восьмисот тел разбойников из дунбэйского Гаоми лежали вповалку, занимая половину русла реки… Дедушка испытал ни с чем не сравнимый стыд, ужас и ненависть. Ему опостылела жизнь, в которой приходилось крутиться как в колесе: или ты убьешь, или тебя убьют, или ты сожрешь кого-то, или тебя сожрут. Вспомнилась спокойная деревня: над домами струится дым от очагов, скрипящие колодезные журавли поднимают прозрачную воду, осленок с пушистой фиолетовой шерстью тянется губами к краю ведра, чтобы напиться, а огненно-красный петух стоит на земляном валу, поросшем кустами ююбы, и поет во весь голос, приветствуя яркий рассвет… Дедушка решил вернуться домой. Всю жизнь с самого рождения он кружил в пределах дунбэйского Гаоми и впервые оказался так далеко от родных мест – казалось, что его дом где-то за краем неба. Их привезли в Цзинань на поезде, и дедушка запомнил, что голова поезда все время была устремлена на запад, а значит, сейчас нужно было просто идти вдоль рельсов на восток и не волноваться, что не доберешься до уезда Гаоми. Дедушка пошел вдоль путей, иногда ему казалось, что рельсы идут в каком-то другом направлении, он мялся в нерешительности, но быстро трезво оценивал обстановку. Он подумал: раз уж великая река Янцзы и та делает поворот, то уже построенная человеком железная дорога тем более может повернуть. Время от времени ему попадались кобели, которые мочились, подняв заднюю лапу, и сучки, справлявшие малую нужду, присевши. Когда мимо пролетали темные поезда, дедушка ложился ничком в придорожной канаве или прятался в поле, глядя, как мимо него проносятся, подрагивая, красные или черные колеса. Пронзительный гудок обретал свою форму, проходя через скрученные листья посевов и поднятую пыль. Когда поезд уносился прочь, рельсы с болью восстанавливали обычный вид, становились черными и блестящими, словно бы из чувства противоречия: они не могли примириться с давлением, но не в силах были его избежать. Из пассажирских вагонов стекали китайские и японские экскременты, испуская одинаковый смрад. Пространство между шпалами было усыпано скорлупками от арахиса, лузгой тыквенных семечек и обрывками бумаги. Когда попадались деревни, дедушка просил поесть, а воду пил из речек. День и ночь он шел на восток и через полмесяца увидел две знакомые сторожевые башни на вокзале Гаоми. Местная знать с почетом провожала бывшего главу уезда Цао Мэнцзю, которого повысили до начальника полицейского управления всей провинции Шаньдун. Дедушка протянул руку и пошарил у себя за пазухой, но там было пусто, и тогда он рухнул на землю и долго-долго лежал так, ничком, пока не ощутил, что у земли во рту привкус крови…

После долгих размышлений дедушка все же решил не идти к бабушке